— Свой разговор я веду неспроста, но с совершенно определённой целью: дело в том, что мятежники собирались возвести на престол графа Бобринского, внебрачного сына покойной императрицы Екатерины Алексеевны. Речь я веду именно о нём.

— Внимательно слушаю. — медленно киваю я, не прекращая давить взглядом.

— В своё время Григорий Григорьевич Орлов и Иван Иванович Бецкой оказали мне немалые услуги, отчего я чувствую себя крайне обязанным. Я не произнёс ни одного слова в защиту упомянутых персон, когда они были лишены титулов, званий и состояния, поскольку твёрдо знаю, что кару они заслужили многократно. Однако я искренне считаю, что отпрыска Екатерины Алексеевны и Григория Григорьевича за произошедший мятеж наказывать не следует. Судите сами: юноша совершенно не способен к серьёзной государственной службе, его уровень это какой-нибудь коллежский регистратор в заштатном столе, а в военном деле я не доверил бы и малой команды, разве что письмоводителем при штабе.

Киваю:

— Я встречался с юношей, и вынес ровно такое же впечатление. Но как быть с тем обстоятельством, что его снова и снова станут делать своим знаменем разные проходимцы?

— Я думал об этом. Проходимцам, вроде английского посла и формального главы заговора, князя Трубецкого как раз и нужен такой: безвольный, не слишком умный. Да-с. С умом юноши ничего не поделаешь — налицо пьяное зачатие. Думаю, что выходом стал бы публичное осуждениеграфом Алексеем Бобринским всех мятежей, производимым якобы в его пользу и решительный отказ от каких бы то ни было притязаний на трон.

Я задумался. В самом деле: во всех случаях, когда формировались комплоты в пользу Бобринского, несчастный недоумок был совершенно не при чём. Просто парню дико не повезло: зачатый во время многодневной пьяной оргии, он родился слабым физически, неумным, слабовольным и к тому же, лишенным всяческого личного обаяния. Все эти качества пропили его родители. До попадания в армейскую школу мальчика практически ничему не учили, он даже читал с трудом да освоил четыре действия арифметики. К тому же, де Рибас потворствовал слабостям, а может быть и намеренно развращал мальчика: табак, спиртное, доступные девки (в тринадцать-то лет!), азартные игры нисколько не осуждались наставником. С одной стороны, как сказал один довольно неприятный, но отнюдь не бездарный писака «нет человека — нет проблемы». А с другой стороны, убийство мальчишки станет пятном на репутации императора. Но, с третьей стороны, Бобринского, по понятным причинам, могут прибить и противники Павла. Вот и думай, что в такой ситуации делать. Надо признать, выход, предложенный Румянцевым весьма недурен: граф и сам был любимцем Екатерины, обласкан ею и осыпан милостями. Да, были у них и размолвки, но размолвки — это дело житейское. Опять же подлинная версия о заступничестве графа за мальчика вполне удобный повод и сохранить жизнь, и переложить ответственность за его судьбу.

— Скажите, граф Пётр Александрович, согласитесь ли вы на такую комбинацию: вы через меня передаёте прошение о снисхождении по отношению несчастного мальчика на имя государя императора, а я со всей ответственностью посодействую, чтобы его величество принял взвешенное решение. Алексея Бобринского передадут вам на воспитание, а вы уж окружите его нужными людьми, надёжной охраной из преданных вам людей. И обязательно подберете для него самых лучших учителей. Недурно было бы обучить мальчика какому-нибудь делу, не связанному с командованием.

— Да-да! — горячо подхватил Румянцев — К руководству Алексей решительно неспособен, поскольку не обладает ни целеполаганием, ни жёсткостью, ни смелостью, ни умом, необходимых дельному офицеру. А вот стать строителем, лекарем, топографом или ещё кем, работающим, по преимуществу самостоятельно, он способен вполне. Не достигнет больших чинов? Какая безделица! Впрочем, эти заботы станут важными совсем нескоро. Но, Юрий Сергеевич, вы верно обещаете мальчику свою протекцию?

— Моё слово твёрдо,Пётр Александрович.

В этот момент постучались, и в комнату заглянул адъютант с сообщением:

— Ваше сиятельство, фельдъегерь ожидает в приёмной.

— Зови.

Фельдъегерь, мужчина лет сорока, с впечатляющей фигурой, поклонился, представился и подал Румянцеву объёмистый пакет. После того как главнокомандующий расписался на оболочке пакета, он задал вопрос:

— Скажите, поручик, каково здоровье Их величеств?

— Когда я лично получал корреспонденцию у Их величеств, августейшая чета выглядела вполне благополучной и довольной жизнью. О прочем сообщать не уполномочен.

— Благодарю за службу, поручик, я вас более не задерживаю.

Фельдъегерь с достоинством поклонился и повернулся ко мне:

— Имею ли я честь видеть графа Юрия Сергеевича Булгакова?

— Да, это я.

— В таком случае, благоволите получить именное послание от Его императорского величества.

Так же как и Румянцев, я встал, принимая столь важный документ, вынул из оболочки невеликий конверт, расписался на оболочке, поставил дату и время, и после ухода фельдъегеря вскрыл конверт. В конверте оказалось ещё два конверта, поменьше: один надписанный Павлом Петровичем, второй от Натальи Алексеевны. Письмо императрицы к службе отношения не имеет, поэтому я убрал его во внутренний карман мундира. Первым я вскрыл письмо Павла Петровича.

'Любезный мой друг, граф Юрий Сергеевич, исключительно рад приветствовать тебя, пусть и на дальнем расстоянии, посредством письма. Спешу уведомить тебя, что очередную попытку мятежа и дворцового переворота мы с моей дражайшей супругой пережили вполне благополучно, и ты был прав, инициатором и фактическим главарём оного и всех предыдущих мятежей выступил посол (!) с богомерзкого острова. Я бы счёл поведение сего негодяя за casus belli, но уже поутру после злосчастной попытки мятежа ко мне явился лорд Монтгомери, личный посланник человека, которого ты весьма ядовито поименовал Король С Широкими Бедрами. Вообрази себе, дорогой друг, но Монтгомери тут же отрекся от всех и всяческих деяний злосчастного посла. Более того, Монтгомери заявил прямо в лицо герцогу Мальборо, что будет лично ходатайствовать перед королём и палатой лордов о лишении того титулов, званий и имения. А меня попросил не верить ни одному слову преступника. Безобразную впрочем, мгновенно пресечённую, сцену последовавшей драки двух островитян я описывать не стану, поскольку время ограниченно, всё узнаешь лично от меня во время столь любезной мне и Наталье Алексеевне личной беседе с тобою у камелька. Письмо же посылаю с просьбою (друзьям как-то совестно приказывать) с наивозможной скоростью прибыть ко мне, поскольку накопилось великое множество неотложных дел.

О твоем выезде в театр военных действий и невероятных успехах на оном, уже принялись слагать легенды, и я во многом согласен с авторами. В моей приёмной толпятся личные посланники десятка королей, желающие вручить тебе высшие ордена своих стран.

Награды от меня, соответственно и от России ты получишь со всем возможным блеском и почётом, но воинское звание получишь лишь очередное, генерал-майор, хотя твой нынешний начальник, генерал-фельдмаршал граф Румянцев, настаивал на производство сразу в генерал-полковники. Впрочем, мы с тобою о том говорили. Однако, если ты передумал, получишь чин какой пожелаешь.

Указ о твоём производстве я посылаю с той же почтой, равно как и приказ о возвращении в моё распоряжение.

Засим остаюсь твоим искренним и преданным другом,

Павел.

P. S. Наталья Алексеевна пожелала познакомиться с даровитым композитором, отысканным тобою среди войны, чьи ноты ты выслал в последнем письме. Не сочти за труд, дорогой друг, привези его с собою. Приказ об откомандировании сего офицера отправлен с тою же почтой'.

— Его императорское величество отзывает меня в столицу. — сообщил я Румянцеву, убирая письмо во внутренний карман мундира.

— Я знаю, Юрий Сергеевич. Вот передо мной приказ о вашем откомандировании. Я просил государя-императора дать вам чин генерал-полковника и назначить моим первым заместителем, но государь решил иначе. И удивительно: почему он не дал вам хотя бы генерал-лейтенанта?