— Фаина, — заискивающе протянул бородач.

— Идите домой, Зиновий, — отвернулась она.

Я с любопытством глянул вслед бородачу, пытаясь угадать, кто он. Смерив его разом постаревшую спину, я подумал, что он и Сандро-Фанера, согласно издавна бытующей поговорке, — братья по несчастью. Точнее: оба не по себе березку гнут.

Сандро-Фанера, видно было, тоже гадал, с кем это так неуважительно обошлась Фаина Власовна. В его раскаленных глазах сквозила ревность.

Бур уже по самое основание ушел в землю, вращался вхолостую.

К вечеру, пробурив еще десятка полтора шурфов и не найдя подземного хода, мы вернулись к монастырю. Хахулина и Шустова, основательно заболевших страстью к раскопкам, я едва уговорил уехать в отряд.

Смеркалось, когда я вошел в монастырский двор. Фаина Власовна сидела на новой куртке Сандро-Фанеры, лежавшей на выщербленных ступеньках трапезной. Осторожно нависнув над ней, Сандро-Фанера наблюдал за ее рукой, чертившей на бумаге круги и линии. Я понял, что Фаина Власовна рассчитывает завтрашний, надо полагать, безошибочный визир.

Потом она повела нас в трапезную, ткнула пальцем в сумрачный угол, где белела солома.

— Спите здесь, — заботливо сказала она. — В кельях тесно… Если будет скучно, постучите вот в эту стену, — она протянула мне молоток с длинной рукоятью. — В этой стене должна быть замурована закладная грамота. Без нее мы не сможем установить, кем и когда построено здание трапезной. Я мелом указала, откуда начинать…

Она долго и дотошно объясняла, как распознать место, где замурована грамота, как беречь ее, если таковая будет обнаружена.

— Сразу доставьте ко мне, — закончила она. — Хоть среди ночи. Я живу на том берегу, на опытном поле, снимаю квартиру…

Едва стихли ее шаги, Сандро-Фанера вырвал у меня молоток, бросился к указанной стене. И стал стучать с такой одержимостью, что под сводами трапезной гулко, перекатно заметалось эхо.

Тем временем я сбегал в сельповский магазин, купил полкило багровой, местного изготовления, колбасы, кило пряников, пару соленых огурцов…

Направляясь обратно в монастырь, я разглядел за рекой громадную тучу, теснившую красную полоску зари.

В глубине трапезной набатно звучал молоток. Я подошел к Сандро-Фанере, опасливо дотронулся до его плеча и показал колбасу. Он испуганно перекрестился.

— Чтоб я здесь, — округлил он глаза. — Где братья во Христе хлебали постные щи… колбасу?! — Он обронил молоток, постоял с зажмуренными глазами, изнуренный долгим отсутствием аппетита, выдохнул: — С удовольствием!

Мы трапезничали, сидя на соломе, когда в высокие узкие окна густо хлынула темнота. Трапезная раскатисто отозвалась на первый удар грома. Затем молнии посыпались одна за другой, каменные своды тяжко застонали от громовых выстрелов.

Гроза набирала силу. Голубоватый свет плескался в трапезной, уродливо дробился на стенах. Потолок грохотал, казалось, начинал рушиться.

Какое-то время мы лежали, свернувшись щенятами, с молитвенным замиранием следя за светопреставлением. Наконец я догадался, что лучше выйти наружу и стоять под дождем, чем лежать на соломе и передергиваться от каждого грома. Я потянул Сандро-Фанеру за рукав, но он почему-то заупрямился.

Идя к двери, я оглянулся, увидел, что Сандро-Фанера тоже поднялся и направляется к стене, которую до этого простукивал.

Я вышел на монастырский двор. Уморившийся в духоте, с радостью вдохнул сырую прохладу. Вид монастыря, озаряемого молниями, поразил меня. Жутковато было одному в середине огражденного высокими черными стенами пространства. Призрачные короткие сполохи выхватывали из мрака и гущины дождя блестящие маковки храма. Присмотревшись к нему, я приметил на высоком его карнизе чудом державшуюся там березку. Прибитая ветром и дождем, она ломилась и вздрагивала, как живая. Все длиннее делались молнии, еще оглушительнее громы, крепчал и без того напористый ветер.

Нахлестанный, я едва владел собой, однако не спешил в укрытие. Не оторвать было глаз от березки — выдюжит ли она, не сорвется ли, совсем обессиленная?

У меня самого уже послабело в коленях, когда сзади налетело что-то тяжелое и большое. Я в ужасе оттолкнулся и упал.

— Кажется, настукал! — возле уха истошно завопил Сандро-Фанера, шлепнувшийся на землю вместе со мной. — Пошли! Одному-то страшно!..

Заметив, что я встал на колени, запрокинул голову и устремил взгляд на храм, Сандро-Фанера придвинулся ко мне, спросил с дрожью в голосе:

— Молишься, что ли? Грехов, что ли, много?.. Молись, молись. Я тоже молился — чтоб грамота нашлась… И вот слышу: пустота вроде в ней, в стене. Господи!.. — Сандро-Фанера ощупал меня со всех сторон, передвигаясь на коленях. — Никак сильно зашиб я тебя, агнца невинного… Господи, помилуй!..

И тут гроза пошла на убыль. Небо стало успокаиваться, и только молнии еще полосовали его — одна ярче другой.

Березка понемногу выпрямлялась.

Почувствовав облегчение, я утвердился на ногах. Мокрый, продрогший, последовал за Сандро-Фанерой в трапезную. Он взял меня за руку, повел к стене.

— Вот тут, — съежившись, прошептал он.

Я взял у него молоток, постучал. На самом деле звук был такой, будто в этом месте находилась тонкая плитка. Еще постучав, я уточнил ее размеры. Сандро-Фанера достал из кармана складной нож, начал соскабливать штукатурку.

Отсветы беззвучных молний доставали до стены, на которой постепенно вырисовывался рельефный маленький крест. Внезапно острие ножа попало в узкую щель. Теперь не было сомнения, что в стену вставлена каменная плитка. Сандро-Фанера торопливо очистил ее края от извести, затем принялся извлекать. Плитка нехотя подалась, упала на мои ладони.

Сначала я невольно отшатнулся от черной глубокой ниши. Пересилив томительную робость, сунул руку в тайник, ощутил пальцами жесткий свиток. Между тем гроза удалилась, и молнии вспыхивали все реже. Я вынул свиток и в непроглядной тьме дожидался момента, когда трапезная, охваченная гнетущим покоем, озарится очередной раз. С гулко колотящимся сердцем стоял рядом Сандро-Фанера, тоже ждал.

И вот сверкнула далекая припоздалая молния. В недолгом смутном сиянии я успел разглядеть большеротое, окаменевшее от напряжения лицо Сандро-Фанеры, успел еще перевести взгляд на свиток. Это была свернутая в трубку береста. Пожелтевшая, твердая, без каких-либо письменных знаков снаружи. Значит, текст был на оборотной стороне.

Помня наказ Фаины Власовны никоим образом не трогать грамоту и доставить в целости, я осторожно передал находку Сандро-Фанере.

— Заверни в куртку, — сказал я.

— Понесем, да? — обрадовался он.

— Среди ночи да в такую непогоду?..

— Она же сама велела, — страстно проговорил он. — Может, у нее бессонница из-за этой штуки…

Я давно смекнул, почему Сандро-Фанера так рьяно простукивал стену. А сейчас, когда найденная грамота обнадежила его на скорую сердечную благодарность Фаины Власовны, он и слышать не хотел об отсрочке свидания.

— Иди один, — сказал я. — Я же тебе помехой буду…

— За кого ты меня принимаешь? — вдруг обиделся он. Помолчав, признался: — Боюсь я один… Любви-то промеж нас еще нет. Она же еще не догадывается.

— Ладно, пошли, — согласился я, потрясенный его горьким откровением.

С неба еще сеялся дождик, но сквозь полегчавшие облака просачивался свет красноватой луны. Монастырские стены и постройки тонули в седом куреве тумана, возвышался, только храм, неузнаваемо легкий, как бы парящий над землей.

Сандро-Фанера шел, держа в руках куртку с завернутой в нее грамотой с такой пугливой осторожностью и любовью, с какой несут отцы из роддома своего первенца. Он не шел, а двигался, почти не отрывая ступни от земли, чтобы не поскользнуться.

Размякшая тропинка петляла, вела вниз к переправе. За перелеском, на косогоре, мы остановились, пытаясь разглядеть противоположный берег. Пойма была похожа на бездонное пространство, где сумерки перемешались с туманами. Потом далеко-далеко, как в тридевятом царстве, мигнул огонек.