В канун весеннего сезона, пропустив вперед именитых конников, записал на приз жеребца по кличке Черныш некий Теймураз Бекешин. Лошадь и наездник — от какого-то безвестного завода из Оренбуржья — не вызвали особого любопытства в ипподромной конюшне. Да и сам Бекешин, видать, не чувствовал себя уязвленным и на всех людей и лошадей, в том числе на фаворита, глядел с добродушным прищуром.

Жеребец его — с хорошей, впрочем, резвостью — в кругу частенько проскакивал, но наездника, казалось, это мало трогало. И даже когда кто-то вспомнил, что Черныш прошлой осенью, под конец сезона, взял два приза, в конюшне к Бекешину с его конем плевое отношение не изменилось.

Был май месяц. По ипподрому носились летучие запахи краски, горячего асфальта и дрожек. Ипподром спешно наряжали и подновляли, и Теймуразу, выросшему в волжском городке, он напоминал огромный пароход, готовящийся к весенней навигации. Но все тут — трибуны, флагштоки, свежевыкрашенные кассы тотализатора, даже поле, из которого густо вытянулись зелененькие иглы травы, — казалось Теймуразу почему-то скучным. Думки точили его, особенно в праздничные дни, когда люди разъехались по домам и на ипподроме стало одиноко и тоскливо так, что наездник третью ночь лежал без сна.

Почему-то не в тех местах, где, по мнению Теймураза, он мог нажить врагов, а здесь — на благословенном Кавказе — он просыпался от одуряющей тревоги. Он не знал, в чем причина — в нем самом или в затяжной весне с холодными туманами? Весну, только другую, — с плотным осязаемым теплом, с золотыми столбами парного курева в ущельях и провалах, с птичьим гомоном и тугими наскоками ветра на цветущие каштаны, — Теймураз ждал трепетно и сильно.

Да, он чего-то ждал, хотя ожидание его не было связано с бегами. Теймуразу, казалось, было все равно, победит он или проиграет, — сердце томилось другим, пока не разгаданным, хотя, если по совести, повод был обыкновенным, даже смешным.

Прошлой весной, почти в эту пору, на моздокском торжке цыганка нагадала ему беду от красивой женщины.

Поверить в это, — значит, обходить красивых, а был Теймураз Бекешин в том возрасте, когда каждая женщина кажется красавицей, в худшем случае — пригожей. И на самом деле смешно бы было, если бы он, послушав гадалку, вострил глаза в одних только убогих. Красота и добро богом даются, считал Теймураз, и даются они поровну, — можно ли ждать от красивой женщины чего-нибудь худого? И сам он был красив той особой суровой красотой, какой наделяют мужчину широкие первобытные степи. И вот получилось, несмотря на правильные думки, смешно: здоровый, сильный парень лежал в постели, не снимая вышитой по вороту полотняной рубахи, мучился бессонницей.

Только к утру тяжелая дрема охватила его, и опять, как в прежние ночи, началась какая-то чертовщина. Первым было ощущение полета на коне, знакомое сызмальства, пронизывающее колкой свежестью простора. Он куда-то скакал, очертя голову, может быть, — точно не помнил, — к манящей особенным светом звезде, потом… Ему показалось, что кончился сон, пришла явь. Да, чьи-то руки коснулись его рук, и в этом прикосновении было что-то волнующее и подстрекательски недоброе. Верно, это было что-то прекрасное, — вот оно наклонилось над ним безликой тенью, из глубины которой будто просочился голос: «Ты добрый сильный джигит. Иди первым, приходи вторым…»

Теймураз разомкнул веки, и голос оборвался. Но еще долго держался в нем восторг, рожденный небывалой близостью прекрасного, — только было непонятно, приснилось это ему или было наяву.

Если явь, — замучила бессонница, мог и не проснуться, а только чувствовать, — не с шуточным делом явилась ночная гостья. Однажды, в Одессе то было, приставали к нему с уговорами «стемнить» в кругу игроки в тотализатор… А тут… женский голос…

Чтобы отвлечься и скоротать время, он взял со стола томик Лермонтова, и вдруг его охватила такая тоска по любви, — была у него до этого, да неудачная, — что тихий и чистый гостиничный номер ему показался монашеской кельей…

Утром, направляясь к деннику Черныша, он за поворотом коридора услышал чей-то голос и вздрогнул.

— А чо твой хозяин в Нальчике делал?

— Лошадь ковал, — ответил конюх Герасим.

— Хорошо ковал?

— А ты у коня спроси, Ушанги. Чо прилип?

— Не охромеет твой Черныш, Гераська?..

Завидев Теймураза, идущего по коридору с недоброй угрюмостью, Ушанги, что называется, дал ходу. Этот молодой наглый черкес не первый раз подначивал Герасима, наверно, неспроста. Ушанги был мальчиком на побегушках у Рустама Отия, наездника Карата, нынешнего фаворита.

— А ты что не спишь? — спросил Теймураз.

— Весна… — заговорщицки шепнул Герасим.

— Слушай, — тоже перешел на шепот Теймураз. — Я в городе поживу… — И, словно боясь опоздать на свидание, торопливо запихнул в кофр одежду, крикнул Герасиму, смазывавшему качалку: — Этого жука — в шею! Устроюсь, позвоню…

Теймуразу с ходу дали просторный роскошный «люкс», и он, рассчитывавший на что-нибудь поскромнее, с непривычки растерялся. Его подавляла холодная заносчивость номера и, только вспоминая рассказы деда, знаменитого казанского циркового наездника, как тот, будучи за границей, занимал по шесть комнат в отеле, — чуточку успокоился.

Хорошо, что он надумал приехать в город. Тут, в Пятигорске, была совсем другая жизнь, казалось, даже климат иной. В коридорах, в вестибюле гостиницы, в буфете табунами шастали иностранные туристы, надменные, с отчужденно-праздным выражением на лицах.

С неба сходила благодать: чистый, ароматный воздух, гомон и топот наполняли Теймураза Бекешина полным ощущением жизни, и все было внове. Давно надо было ринуться сюда, хоть на время забыть о лошадях, качалках, ногавках и прочих ипподромных вещах, а отвыкнуть от финской бани, куда Теймураз упрямо ходил не потому, что у него завелся лишек — он, слава аллаху, не жокей! — а от жуткой скуки. Баня, она до добра не доведет, — сошел же с ума, выпаривая лишние граммы, английский жокей Фрэд Арчер. Мало того — застрелился.

Ну, а от царской палаты — Теймураз чуть ли не враждебно оглядел кровать, холодильник, телевизор и телефон, пальмовидные кусты и тяжелые ковры — на душе не лучше. И он решительно зашагал по яркой коридорной дорожке, на кривоватых ногах, в раскорячку, точно краб. Он немного стыдился своей сломанной, наезднической походки, быстрее сворачивал в толпу, но и в ней, как собака на следу, часто опускал голову, помня зарок не заглядываться на хорошеньких девушек. А иногда, поймав себя на трусости, он даже выискивал в людском потоке красавицу, уверенную в своей неотразимой власти над мужчинами, и делался ядовито-насмешлив, высокомерен, и взгляд его голубых глаз выдержать было трудно.

Был полдень, сухой и теплый.

Теймураз сощурил глаза на полыхавшую сплошным красным клумбу с тюльпанами, кумекая заодно, куда бы сходить, и надумал: перво-наперво в домик Лермонтова. Хотя и был в нем прошлый раз, все равно интересно, — может, есть что-нибудь новенькое.

Полчасика потолкался среди посетителей, рассматривавших экспонаты и сам домишко с преувеличенной грустной задумчивостью. В музеях Теймураз старался представить людей, живших давно: думая о них, он невольно заглядывал в лица других, часто непроницаемые, скорбно-уважительные, но у него не хватало духу у кого-нибудь спросить, как тот относится к факту, что вещи — медные, деревянные, бумажные — существуют, а человека, который ими пользовался, нет.

И в этот раз философский интерес его быстро угас, зато пришло неожиданное — сознание родства с поэтом. Родство это, пусть никому неведомое, основывалось на любви Лермонтова и его, Теймураза Бекешина, к лошади. Нет, у Теймураза не было кощунственного желания равнять себя с поэтом, но ведь одна из страстей Михаила Лермонтова — кони — была понятна и близка. Может, потому только он, Теймураз, проникся этой мыслью, что пятилетним ребенком впервые сел на лошадь в манеже бывшей петербургской школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Это там его, как когда-то Лермонтова, по воле деда, учили джигитовке и вольтижировке.