Я сделал неопределенный жест, и он завел свою шарманку:

– Влияет ли жизнь за границей на ваш язык, учитывая, что ведь теперь весь мир говорит по-английски? Изменилась ли тематика ваших произведений? Вы по-прежнему способны писать об Англии – даже покинув ее? Учитывая то, насколько ваша манера и стиль типичны для вашего поколения и социальной среды – Лондон, конец семидесятых, период Тэтчер, вплоть до Cool Britannia[24]… Ну то есть можно ли писать обо всем этом из Парижа? Или вы поэтому перестали писать романы?

Должно быть, на моем лице отразились истинные эмоции, потому что он вдруг застыл и теперь – хотя я с трудом разбирал отдельные слова – явно судорожно пытался исправиться. «Поэтому перестали писать романы?.. У вас был такой узнаваемый стиль…» Он еще что-то бормотал о том, как важно «не торопиться в работе над романом в наш век сиюминутных удовольствий».

– Послушайте, Джейк, – прервал я его. – Было очень приятно с вами поболтать, но мне пора – не то я опоздаю. Давайте вы пришлете мне все свои вопросы и я постараюсь на них ответить – если, конечно, еще не разучился печатать.

Он будто бы сжался, заметно пристыженный.

– Майкл, я…

– Да-да, было очень приятно. Присылайте вопросы, я на них отвечу.

– Я…

Щелчок по маленькой телефонной трубке на экране – и его лицо пропало. Сейчас мне обязательно придет гневное сообщение от Клариссы – если, конечно, у него хватит смелости ей рассказать. Вздохнув, я перевел взгляд вниз – серебристый тачпад был весь заляпан свежей ярко-красной кровью. Ее капли срывались из-под ногтя большого пальца на правой руке, а ладонь была влажной и липкой. Я машинально встал, чтобы взять салфетку, и подумал: заметит ли Лия, когда придет?

Если бы не очередной деморализующий день в кафе, я бы, наверное, нашла какой-нибудь не слишком правдоподобный предлог и вообще не пошла бы на эту сомнительную встречу. Вел он себя, мягко говоря, странно, и вдобавок его жена теперь явно точила на меня зуб. Эмма – которую я расспросила позже – поведала, что когда-то та была моделью, потом стала фотографом, добилась определенного коммерческого успеха, но у критиков признания не снискала. Коллега Эммы, остроумный и язвительный Реми, затянувшись сигаретой, лениво заметил, что перед объективом она смотрелась куда органичнее, чем за ним.

Однако, невзирая на тревожные звоночки, я чувствовала, что нужно идти до конца. После личного знакомства с ними можно было не сомневаться, что эта вакансия заслуживает внимания. Не бояться, к примеру, что он окажется автором каких-нибудь эротических фанфиков по «Гарри Поттеру» или доморощенным биографом Дениса Тэтчера. Майкл Янг – настоящий писатель, и не из последних. Уже в конце семидесятых, с выходом романа «Ричард. Падение», его слог стал неотъемлемой частью английского литературного ландшафта. До самого начала нового тысячелетия он стабильно выдавал на-гора циничную современную прозу, завоевав сердца и старой гвардии истеблишмента, и эрудированных бунтарей-позеров, с которыми я училась в университете, – тех, что ходили в киноклубы на просмотр «Апокалипсиса сегодня» и имя Дэвида Фостера Уоллеса обозначали как ДФУ. В свой обеденный перерыв я написала университетской подруге, работавшей в лондонском издательстве, и спросила, знает ли она его. Та ответила, что лично никогда с ним не встречалась, но ее начальник был с ним знаком еще до его добровольного изгнания и «выхода на пенсию». «Не из тех, кто терпит идиотов» – довольно устрашающая характеристика.

Чуть позже от нее пришло еще одно сообщение: оказывается, наш общий знакомый работал вместе с его дочерью и отзывался о той весьма туманно – «в точности такая, как можно представить». Я спешно порылась в соцсетях, опасаясь, что могла нечаянно добавить ее в друзья или, хуже того, лайкнуть какую-нибудь ее публикацию. Выяснилось, что у нас трое общих друзей: парень из моего студенческого общежития, с которым мы едва не начали встречаться и которого я слегка побаивалась (эдакий самозваный денди, выпускник школы-пансиона и звезда драмкружка); девчонка, которую я почти не знала, с семинара по литературе раннего Нового времени; и, наконец, «знакомый знакомого» из Колледжа Святого Мартина[25], ныне (исходя из беглого просмотра его страницы) редактор журнала Dazed & Confused[26]. Пока что – никаких сюрпризов.

Майкл с женой снимали квартиру возле Данфер-Рошро – «в немодной части 14-го квартала», с гордостью заявил он («Интересно, а где же тогда модная», – подумала я). Здесь в самом деле было чуть менее «дорого-богато», чем в районах к северу и западу. Данфер представлял собой уцелевший уголок настоящего Парижа. Его главная артерия – улица Дагер – длинная череда бессчетных брассери с красными козырьками, и, петляя на велосипеде между старушками в платках и макинтошах, я ощущала острый аромат сыра и солоноватый дух рыбной лавки. На тротуаре перед цветочным магазинчиком сидел на табуретке скучающий старичок в зеленом фартуке, окруженный ведрами с увядшими ландышами. От кого-то я слышала, что это была любимая парижская улочка Боба Дилана.

Майкл жил на улице Булар – между табачной лавкой и букинистическим магазином. Я припарковала свой велосипед и выудила из кармана пальто клочок бумаги с кодом от двери. Руки у меня сделались липкими, и я судорожно вытерла их о джинсы, попутно глянув на часы: еще десять минут. Прошла улицу из конца в конец. Пять минут. Что ж, пять минут – это некая грань между педантизмом и вежливостью. За дверью оказался небольшой дворик, утопающий в глициниях. Пронизанное зеленоватым светом пространство пересекали веревки для белья, густо пахло кондиционером для ткани. Я в сотый раз перечитала инструкции.

«Пятый этаж, корпус Б». Внутри – обычная широкая лестница с ковровой дорожкой в персидском стиле и лифт с изящной решеткой, которым я решила воспользоваться, пока, чего доброго, опять не вспотела.

Он открыл не сразу и медленно – словно учитель, решающий про себя, пускать ли ученика в учительскую. Однако при виде меня выражение его лица смягчилось, и он распахнул дверь пошире, отчего тонущая в полумраке лестничная клетка озарилась ярким светом. С секунду-две он молча смотрел на меня, потом вздохнул («что ж, входите») – и отступил в сторону, пропуская в дом.

– Ого!

– Да, просторно тут, правда? – заметил он, сунув руки в карманы. – Чаю или кофе?

– Чаю, пожалуйста.

Кивнув, он исчез на кухне, оставив меня одну. Я прислонилась к подлокотнику огромного дивана семидесятых годов цвета томатной тапенады[27]. Комната была просторной, полной воздуха и света – благодаря огромному балкону.

– Мы здесь уже, кажется, лет пять, – крикнул он из кухни. – Когда мы только приехали, Анне хотелось жить в каком-нибудь модном районе – вроде 11-го, но я не терял надежды вернуться на Левый берег, где провел свои студенческие годы, и это место – некая золотая середина. Мне здесь нравится: не так много экспатов с золотыми кошельками.

Он вновь возник в дверях с чайничком и двумя чашками.

– Перейдем в кабинет?

Я послушно последовала за ним.

– Вообще-то, у нас остался дом в Хайбери[28], а эту квартиру мы просто снимаем. Каждый год говорим себе, что вернемся, – но почему-то снова продлеваем аренду.

Кабинет был заставлен книгами и завален всякой всячиной – кроме одного большого окна со старинной рассохшейся рамой, откуда открывался вид на внутренний дворик. Майкл поставил чайник на письменный стол и широким жестом пригласил:

– Присаживайтесь.

Я опустилась на краешек видавшей лучшие дни кушетки, среди потертых валиков и подушек.

– Почему вы сюда переехали? – я так давно не раскрывала рта, что теперь мой голос казался какой-то пародией на самого себя.