Она на миг замолчала, я набрала воздуха, чтобы заговорить, но мама опередила меня и продолжила.

– Да, да. Так же, как и прошедшим летом. Ну а чего тут ждать?! Они песком засыплют, булыжников накидают, да и все! А за столько раз можно было и выучиться, что рано или поздно мостик опять смоет. Да что это я все… А! Так вот, вода уходила и уходила, а Феня и Коля стали по вечерам бегать к озеру. Велено было к мосту не ходить, они так и делали, стояли у берега, да камни швыряли. Это они родителям так говорили, но Феня спустя много лет проболталась… Озеро мелело, и спустя время в самом его центре показался небольшой островок, покрытый водорослями. Тогда-то Фенечка и увидела его впервые. Человека в шляпе…

Послышался хруст снега. Мы замерли и переглянулись. Мама вновь подорвалась с кровати и, на сей раз обувшись, на цыпочках покралась к окну. Она высматривала, не отец ли там шагает, а после успокоилась, села на кровать и снова заговорила.

– Они без конца бегали к озеру, но человек и днем, и ночью неизменно оставался на островке. Одним пасмурным утром он пальцем поманил Фенечку к себе. Та замерла, и вся испуганная позвала брата, но мальчишка не откликнулся. Она огляделась, но Коли нигде не было. Спустя мгновенье она увидела в воде русые волосы, бросилась туда и даже успела схватиться за них маленькой ручонкой, но те выскользнули. Больше Колю никто не видел…

Феня ринулась за отцом, тот бродил в воде, но так и не нашел сынишку. Дед Гриша прибежал к твоим деду и бабке, да с ужасом рассказал о случившемся. Вся округа поднялась на уши, Колю искали до глубокой ночи. Феня показала, где последний раз видела брата. Это была большая лужа. Вода ведь вся ушла, и на месте озера осталось несколько отделенных друг от друга лужиц, в которых взрослый человек и по пояс не скроется. Они исходили все вдоль и поперек. Дно было твердым, никакой болотины. Сошлись на том, что сом утащил, но никто так и не осмелился сказать, что сомов в голубом озере отроду не водилось.

Убитый горем отец ходил туда каждый день, да высматривал чего-то в пустоте. Спустя три дня чего-то он там углядел. Жена его рассказывала, что он влетел в дом, схватил ружье и вылетел, как ошпаренный. Она подбежала к окошку и выглядывала, чего там творится. Гриша стоял и смотрел на заполняющееся озеро, а после развернулся и побрел к дому. Весь бледный и трясущийся он вошел в дом, на нем лица не было. А через миг лица не стало взаправду. Он выстрелил себе в голову.

Жена его захворала, и вскоре стала совсем плохая, так что Фенечку пришлось отдать в интернат. Там она надолго не задержалась. История была странная, одной ночью исчезли дети. Бах, и пять ребятишек пропало, все они жили в одной комнате. А наша старушка была шестой. Интернат закрыли, а Феня вернулась домой.

Повествование утомило. Я уж думала прервать любопытный, но откровенно брехливый сказ, однако сдерживалась, ведь впервые за несколько дней захотелось жить. Хотя бы ради того, чтобы дослушать до конца.

– Феня не любила говорить о нем, но кому-то проболталась, что Идол (так она его называла) мог хмурить брови, выпучивать глаза и корчить всяческие гримасы, но одно на его лице оставалось неизменным. Улыбка. Натянутая от уха до уха улыбка…

Я почувствовала холод, но не тот, что принесла нам зима. Холод сковал меня изнутри, отчего было трудно дышать. Со крипом отворилась входная дверь, вошел отец. Мать вскочила и побежала его встречать.

– Идол…

30.12.1991

Чертов петух завопил так рано, а ведь хотелось поспать. Да. Мне нужно спать до вечера, после вставать ненадолго, бродить и ложиться снова. В доме не пахло выпечкой. Запаха не было вовсе, будто очутилась в пещере меж Парижем и Грассом. Да, родители уехали. Их стрекотанье за дверью выводило из себя, но без мамочки с папочкой совсем пусто. В одиночестве рождались странные мысли.

Легла набок, свернувшись эмбрионом. Посмотрела на люстру. Хоть свет ее очень скуден, она бы здорово освещала мое тело, что болтается на веревке. Я бы дрыгала ножками, как балерина в прыжке. Только с табурета прыгать – идея не лучшая. Думаю, провод не выдержит попросту. Да и танец тела в предсмертной агонии… Его конвульсии потеряют лоск, коли тело будет касаться поверхности. Нужно воспарить над всем. Пусть полет и мнимый, как у марионетки на ниточках.

Эстетика и впрямь поражает. Ты разодета в милую сорочку. Она слепит белизной. Несколько часов, и ее цвет совсем в унисон с твоим подвешенным телом. Точнее, уже не с твоим. Мелочь. Твои черты все еще узнаются в мраморном куске льда, что болтается на веревочке. Но ты необратимо меняешься. Думаю, слово «необратимо» шустро насыщается красками, как только выталкиваешь опору из-под ног. Ты даже можешь передумать, но едва ли переделать. Силы стремительно оставляют тебя, и, быть может, это слово будет последним витать в голове.

Красиво. Письмо. Прощанье. Пусть почерк уродлив, а лист испоганен каплями слез, слова ничуть не теряют пронзительности, посыл их отчетлив, хоть и форма размыта солоноватой водой. Дальше нить хронологии, как правило, обрывается. Все мы рано или поздно теряем красоту, как и тело, распертое от газов. Повисший мешок испускает жидкость. Отовсюду. Платье уже не белое вовсе. У тебя гости. Возвращаются папочка с мамочкой. Они тебя любили, но эта картина на мгновенье заставляет их сомневаться в своих чувствах. Стихи об этом не складываются. Да и проза такими подробностями не шибко петрит.

Что ж, стоит повременить. Но когда еще предоставится такой шанс? Они почти все время дома, не сводят с меня глаз. Сейчас я поняла, почему. Я даже не злюсь на них больше.

Они вернулись к обеду, мама как ошпаренная залетела в комнату прямо с пакетом продуктов. Да здесь я, здесь… Она сказала, что сынишка Марины Миша не спит уже которую ночь с похорон. Выяснилось, что у выхода с кладбища я закричала, а после свалилась с ног. Совсем не помню этого… По рассказу мамы, все обернулись и замерли. Повисла тишина, и только Мишка разорался и заплакал.

Зачем эта клуша-Маринка потащила с собой дитя, поди знала, не на утренник собираемся. Впрочем, это не так важно. Родители мотались в город, возили соседей на базу, чтобы те прикупили всякого к праздничному столу. Еще пару дней назад, на кладбище, сельчане корчили грустные физии, а сейчас закатят пьянку. Так вот, что это – пир во время чумы. Да, они накромсают тазы оливье, сожгут бумажки с желаниями, выпьют шампанского. В полночь соберутся на горку, будут водить хороводы вокруг снежной бабы. Дед Вася запустит салют. Да, эта чума только моя, моя собственная, но как же они так… А если иначе, то сколько им горевать со мной? Месяц? Год? Я думаю об этом весь день. Обида на них гаснет, а после возвращается вновь. Я запомню многое из этого декабря. В том числе и гнетущее чувство, будто все мы разом отреклись от коллективного. Будто никаких «мы» больше нет, а осталось множество «я», звучащих дурно, как рвотный позыв.

***

Родители забыли купить свеклу. Не понятно, как можно забыть купить свеклу перед новым годом. Они сказали, праздновать не будем. Еще бы… Но я все же упросила маму приготовить мой любимый салатик. Взамен она наказала сходить в магазин. Мол тебе надо выбраться, подышать.

Спрятала шапкой сальные волосы, очками прикрыла заплаканные глаза. Натянула пальто. Я так люблю его. Найти бы такое же, когда это совсем износится.

Замок лязгнул. Открылась дверь. Сделалось тошно. Новый год ведь, пол деревни сейчас в магазине. Не хотелось никого встречать.

Вдохнула полную грудь. Свежий воздух опьянил. Закружилась голова. Только я отошла от дома, как тут же устала. Это заставило улыбнуться. Хотя я так же уставала от любого похода до кухни или туалета.

За ночь сильно намело. Под ногами хрустело. В оврагах сугробы, наверное, особенно глубокие. Вздумалось лечь в снежок, немного перевести дух. Было бы здорово замерзнуть. Хотелось почаще осознавать, что я еще способна хоть что-то чувствовать.