Он сказал: «Ты знаешь, что у Славки был пожар?»

Я ответил: «Нет».

Он повесил трубку.

Я не понял ничего.

Я только потом понял, что он смалодушничал в этот момент.

Я перезвонил ему и спросил: «Ты ему звонил?»

Дальше была пауза… и слова, которые я запомнил навсегда:

«Лёша… они умерли. Все».

Что было дальше, я не помню. Говорят, что я кричал и рыдал. Меня держали.

Видимо, мой молодой мозг был не в силах воспринять то, с чем ещё не сталкивался никогда.

Потом были похороны.

Пышные.

Хоронил весь завод.

И институт.

Ведь отец был очень известным человеком.

История была представлена так: ну, Новый год. Выпили люди. Праздновали. Уснули. И случился пожар.

Несчастный случай.

Погибли отец, мать, Славик. Младший брат по случайности отмечал с одноклассниками. Остался жив.

Хоронили в закрытых гробах. Море цветов и венков.

Мороз градусов двадцать пять.

Мы стояли, как-то сбившись в кучку. В стороне.

Взрослые кивали в нашу сторону и о чём-то переговаривались.

Слёзы текли сами и тут же замерзали на щеках.

Помню, когда автоматчики дали залп салютом над могилой, я оглох. И как-то совсем перестал что-либо чувствовать.

Тогда я этого не понял.

Но это был рубеж.

Жизнь разделилась в моей памяти на «До» и «После».

Что было потом?

Я редко об этом пишу.

Почти никогда.

Голод. Разруха. Бандиты. Стрелки. Желание выжить. Бабки. Проститутки. Стрельба. Гниение и разложение всего. Смерть. Отчаяние. Абсолютное отчаяние. Отчаяние Ада…

И я посреди всего этого.

Или уже не я?

Смутно.

Потому что не люблю вспоминать.

Через несколько лет мои родные признались мне, что в газете, да и везде, была информация о том, что это было первое заказное убийство.

Мы и слов-то тогда ещё не знали таких – «заказное убийство». Оказалось, что отец Славика отказался превращать завод в акционерное общество. Настоящий «красный директор».

Вряд ли он думал, что это серьёзно и что из-за этого могут убить. Ещё не настали те времена.

Тогда я понял, почему он не смог открыть входную дверь. И задохнулся прямо возле неё. Почему Славик висел на раме окна седьмого этажа, пока не сорвался вниз. Дверь невозможно было открыть.

Новогодняя ночь.

Наступил 1992 год.

Не рассказали мне всё это мои домашние, потому что пожалели.

Скрыли это всё.

И газету ту.

Да и всё другое.

Но к тому моменту, когда рассказали, я уже был другим человеком.

Меня уже ничего не задевало.

И я не плакал.

Я был уже очень жесток. Как была жестока окружающая меня действительность.

Я изменился.

И после 90-х менялся ещё не раз, как любой человек, проживающий жизнь.

Я никогда не писал о них.

Об этих годах.

О девяностых.

Но всю жизнь собираюсь.

Мне есть что сказать.

Я считаю, что по-своему мы уникальное поколение. Единственное.

До сорока лет мне казалось, что вся эта несчастная жизнь бесконечно исковеркана.

Но спасло меня моё знание о жизни своих предков.

О войне.

Про каждого.

В деталях.

И, сравнивая наши судьбы, я понял, что жизнь не исковеркана.

Она просто – жизнь.

Такая, какая досталась.

А вот поколение моё… Исковеркано.

Одна моя близкая подруга в соцсетях на мои извечные вопросы: «Зачем я пишу здесь? И чего хочу добиться? Что изменится от того, что я пишу? И о чём я?» – однажды ответила: «Вы один из немногих, кто „тащит“ на себе Ваше поколение».

Вот так…

Может быть… может быть…

Фраза меня эта поразила.

Не знаю.

Может, это и так.

Но как тащу?

Где тащу?

Куда тащу?

Не знаю.

Вот и сейчас, пишу это всё… и тащу…

Просто, может, мне было бы легче, если бы нас осталось в живых больше.

Во всяком случае, Славик бы мне точно помог.

Ведь он был мой друг…

Однажды, лет двадцать спустя, он мне приснился. Единственный раз. Повзрослевший, соответственно возрасту.

И сказал, что он жив.

А это всё была программа защиты свидетелей.

Не пожелал бы это пережить никому. Даже во сне.

Я и плакал. И обнимал его. И ненавидел за то, что за столько лет он не дал мне знать, что жив.

Вот такой душераздирающий бред был во сне…

В сорок лет…

Я молюсь за него.

Да и за всех, кого потерял.

И за тех, кто со мной.

Мой друг.

Слава Щукин.

Надеюсь, ты слышишь меня…

У этого рассказа, у единственного, нет даты.

Дата может быть любая из этих тридцати лет. Я мог его написать, когда угодно.

Хоть на следующий день после событий, описанных в нём.

Хотя… Не мог.

Надо было прожить это всё.

Сводки-сводки-сводки с фронта…

Я тут понял, что нам дано в микроскопических масштабах почувствовать то, что чувствовали наши предки в войну. Когда каждый день приходишь к репродуктору, чтобы услышать о том, что произошло на фронте. Как далеко отогнали немца? И скоро ли Победа?

Мучительно это и страдательно очень. Ничего не меняется… Бои местного значения…

А ты всё ходишь и ходишь… И ждёшь.

И терпишь. И работаешь. И голодаешь. И мёрзнешь.

И получаешь похоронки.

И длится это не месяц, не два. Годы.

Только вот последнее – не про нас.

И это – счастье.

Мы сидим на диване. В тепле. И смотрим новости по телевизору. Сводки с фронта…

Все мы помним, как в детстве жалели, что не застали то время. Что не помогли. Не били фашиста. Что не совершили подвиг.

Смешно и по-детски.

Но вот дано же нам почувствовать. В минимальном флаконе. Пробник такой.

И, тем не менее, многие из нас не выдерживают.

Срываются. «Почему так медленно?!» «Раздолбать всех и всё ракетами!»

Уже срываемся…

Так хочется выкрикнуть слово «ПОБЕДА!!!»

История, как известно, идёт по спирали. И вот она пришла в эту точку.

Точку, куда наши деды подсадили нас на своих плечах.

Как тогда на параде, когда мы были маленькими.

И суть этой спирали заключается в том, что всё то же самое. Всё повторяется. Только по-другому. Несравнимо легче всё.

Чем становишься старше, тем больше осознаёшь то, что они для нас сделали. Проникаешься глубиной этого смысла. И благодарность возрастает до невероятных размеров.

Они не только вынесли на своих плечах самую страшную, самую чудовищную войну в истории человечества. Не просто дали возможность нам жить.

Не просто спасли…

Они вернулись с фронта и подняли лежащую в руинах страну, чтобы нам было где жить.

Но и этого мало!

Они создали самое совершенное оружие, которое позволило нам так долго жить без войны.