– Почему мы должны ночевать здесь? – спрашивает он.

– Почему мы должны ночевать здесь? – вторит ему брат.

– Потому, – сурово отвечает мать.

Лампочки у тети Энни сорокаваттные, она экономит электричество. В тусклом желтоватом свете спальни мать начинает укладывать вещи тети в картонные коробки. Он в этой спальне никогда еще не был. На стенах ее висят обрамленные фотографии чопорных, неприветливых мужчин и женщин – это Брехеры, дю Били, его предки.

– А почему она не может жить у дяди Альберта?

– Потому что Китти с двумя больными стариками не справиться.

– Я не хочу, чтобы она жила с нами.

– С нами она жить не будет.

– А где же тогда?

– Мы подыщем для нее дом.

– Что значит «дом»?

– Ну, дом, дом, дом престарелых.

Единственная комната, которая нравится ему в квартире тете Энни, – это кладовка. Она до потолка заполнена старыми газетами и картонками. Еще здесь есть тоже доходящие до потолка полки, забитые книгами: кряжистыми книгами в красных переплетах, с плотными шершавыми страницами – такая бумага использовалась для книг, которые печатались на африкаансе, она похожа на промокательную, но с застрявшими в ней кусочками сечки и следами от мух. На корешке каждой стоит название: «Ewige Genesing»; на обложке оно же, но полное «Deur ’n gevaarlike krankheid tot ewige genesing» – «От тяжкого недуга к вечному здравию». Книгу написал его прадед, отец тети Энни, а она – рассказ об этом он слышал множество раз – посвятила ей всю свою жизнь, сначала переведя ее с немецкого на африкаанс, затем потратив все свои сбережения на то, чтобы заплатить типографу из Стелленбоса, отпечатавшему несколько сот экземпляров, и переплетчику, который переплел некоторую их часть, а затем начав обходить с ними книжные магазины Кейптауна. Когда же магазины продавать эту книгу отказались, тетя стала таскаться с ней от двери к двери. На полках кладовки стоят остатки переплетенного тиража, а картонки содержат страницы, так и не переплетенные.

Он пытался почитать «Ewige Genesing», но книжка оказалась слишком уж скучной. Едва-едва приступив к рассказу о своем проведенном в Германии детстве, Бальтазар дю Биль прерывает его длинными описаниями огней, вспыхивавших в небе, и обращавшихся к нему оттуда же голосов. И похоже, такова вся книга: за короткими кусочками, посвященными автору, следуют пространные пересказы того, что наговорили ему эти голоса. Он и его отец давно уже придумали шуточку насчет тети Энни и ее отца Бальтазара дю Биля. Они произносят название книги нравоучительным тоном предиканта[34] – нараспев, растягивая гласные: «Deur ’n gevaaaarlike krannnnkheid tot eeeewige geneeeeesing».

– Отец тети Энни был сумасшедшим? – спрашивает он у матери.

– По-моему, да.

– Тогда зачем она потратила все свои деньги на издание его книги?

– Уж очень она его боялась. Он был ужасным старым немцем, страшно жестоким и властным. Все его дети боялись отца.

– Так ведь он тогда уже умер.

– Ну да, умер, однако она все равно считала, что в долгу перед ним.

Матери не хочется критиковать тетю Энни и ее чувство долга перед сумасшедшим стариком.

Лучшее, что есть в кладовке, – это переплетный пресс – чугунный, тяжелый и цельный, как колесо локомотива. Он уговаривает брата положить руки под пресс и поворачивает огромный винт до тех пор, пока руки не оказываются прижатыми так, что отнять их брат не может. Потом они меняются местами и за винт берется брат.

Еще один или два поворота – и треснут кости, думает он. Что заставляет их сносить это испытание, их обоих?

В один из их первых вустерских месяцев их пригласили на ферму, которая снабжала «Стэндэрд кэннерс» фруктами. Пока взрослые пили чай, он и брат бродили по двору фермы. И наткнулись на кукурузную дробилку. Он убедил брата сунуть руку в воронку для зерен и провернул ручку. И за миг, прежде чем перестал крутить, почувствовал, как дробятся тонкие кости. Брат, весь пепельный от боли, стоял с зажатой в машине рукой, лицо его было недоуменным, вопрошающим.

Хозяева фермы поспешили отвезти всю их семью в больницу, и там врач ампутировал у брата половину среднего пальца левой руки. Какое-то время брат носил перебинтованную руку на перевязи, потом надевал на обрубок пальца черный кожаный наконечничек. Брату было тогда шесть лет. И хотя никто не уверял его, что палец отрастет заново, брат не жаловался.

Он так и не попросил у брата прощения, да никто и не укорял его за то, что он сделал. Тем не менее воспоминание об этом лежит на его душе тяжким грузом: воспоминание о мягком сопротивлении плоти и кости, потом о скрежете.

– По крайней мере, ты можешь гордиться тем, что один из членов твоей семьи что-то сделал в жизни, оставил что-то после себя, – говорит мать.

– Ты же говоришь, что он был ужасным стариком. Жестоким.

– Да, но он потратил свою жизнь не впустую.

На фотографии, которая висит в спальне тети Энни, взгляд у Бальтазара дю Биля суровый и пристальный, а рот узкогубый и жесткий. Рядом с ним стоит его жена, усталая, недовольная. Бальтазар дю Биль познакомился с ней, дочерью еще одного миссионера, когда приехал в Южную Африку, чтобы обращать язычников в христианство. Позже, отправившись в Америку проповедовать Писание, он взял ее и трех рожденных ими детей с собой. На миссурийском колесном пароходе кто-то подарил его дочери Энни яблоко. Она побежала к отцу показать подарок, а отец высек ее за то, что она разговаривала с незнакомым человеком. Вот немногие факты, известные ему о Бальтазаре дю Биле, – не считая тех, что содержатся в громоздкой книге, существующей в чрезмерном для этого мира количестве экземпляров.

У Бальтазара было трое детей: Энни, Луиза – мать его матери – и Альберт, он тоже присутствует на фотографиях, висящих в спальне тети Энни, испуганный мальчик в матросском костюмчике. Ныне Альберт – это дядя Альберт, согбенный старик с припухлым, белым, похожим на гриб лицом, он все время трясется и не может передвигаться без посторонней помощи. Дядя Альберт за всю свою жизнь ни разу нигде настоящего жалованья не получал. Все отпущенные ему дни дядя Альберт потратил на сочинение книг и всяких историй; работать приходилось его жене.

Он спрашивает мать о книгах дяди Альберта. Мать говорит, что читала одну, давно, но ничего из нее не помнит.

– Они очень старомодные. Теперь никто таких не читает.

Он находит в кладовке две книги дяди Альберта, отпечатанные на той же толстой бумаге, что и «Ewige Genesing», но переплетенные в коричневую кожу – в точности того же цвета, что у скамеек на железнодорожных станциях. Одна называется «Kain», другая «Die Sondes van die vaders» – «Грехи отцов».

– Можно я их возьму? – спрашивает он у матери.

– Конечно, – отвечает она. – Никто их не хватится.

Он начинает читать «Die Sondes van die vaders», но бросает, дойдя до десятой страницы, – уж больно она скучная.

«Ты должен любить мать, быть ей опорой». Он размышляет о наставлениях тети Энни. «Любить»: слово это он выговаривает с неприязнью. Даже мать уже научилась не говорить ему «люблю тебя», хотя время от времени, когда она прощается с ним на ночь, с ее губ срываются нежные слова: «любовь моя».

В любви он никакого смысла не видит. Когда в фильмах мужчины и женщины целуются под роскошное и низкое пение скрипок, он начинает ерзать на стуле. И клянется, что никогда таким не станет: размякшим, слезливым.

Себя он целовать никому не позволяет, разве только сестрам отца – для них он делает исключение, потому что таков их обычай и ничего другого они не знают. Поцелуи – часть цены, которую он платит за посещение фермы: быстрое касание губами их губ, по счастью всегда сухих. В семье матери целоваться не принято. Да и отца с матерью он целующимися ни разу не видел. Иногда, если им по каким-то причинам приходится притворяться в присутствии других людей, отец целует мать в щеку. Мать подставляет ее неохотно, сердито, словно из-под палки; отец целует ее легко, быстро, нервно.