Впрочем, Рос и Фрик ему интереснее. Он сгорает от желания выяснить, как они живут. Носят ли, подобно белым, нижние рубашки и подштанники? Есть ли у каждого своя кровать? Спят ли они голыми, или в повседневной одежде, или в пижамах? Едят ли настоящую еду, сидя с ножом и вилкой за столом?
Получить ответы на эти вопросы он не может, так как ему настоятельно посоветовали в дома их не заходить. Такие визиты были бы грубостью, сказали ему, потому что стеснили бы Роса и Фрика.
Если жена и дочь Роса работают в нашем доме, готовят еду, стирают одежду, застилают постели, почему же их должен стеснять наш приход к ним? – хочет спросить он.
Довод вроде бы и неплохой, однако не лишенный изъяна, и он это понимает. Ибо правда состоит в том, что присутствие Трины и Лиентьи в доме и впрямь стеснительно. Ему вовсе не нравится, что, когда он сталкивается с Лиентьи в коридоре, она притворяется невидимкой, а он делает вид, что ее здесь нет. И он не знает, как ей отвечать, когда она обращается к нему в третьем лице, как будто его нет рядом, и называет его «die kleinbaas» – маленький хозяин. Все это его страшно стесняет.
С Росом и Фриком ему легче. Но даже с ними он вынужден разговаривать, используя вычурно построенные предложения, которые позволяют не обращаться к ним на jy[20], между тем как они называют его kleinbaas. К тому же он не уверен, кем считается Фрик, мужчиной или мальчиком, не окажется ли он в глупом положении, обращаясь с Фриком как с мужчиной. Это касается и цветных вообще, и жителей Кару в частности – он просто не знает, когда они перестают быть детьми и становятся мужчинами и женщинами. Похоже, что происходит это очень рано и очень внезапно: сегодня они возятся с игрушками, а завтра выходят со взрослыми на работу или начинают мыть посуду в чьих-то кухнях.
Фрик – человек мягкий, с негромким голосом. У него есть велосипед с толстыми шинами и гитара; по вечерам он сидит у двери своей комнаты, играет сам для себя на гитаре и улыбается мечтательной отчасти улыбкой. А субботними вечерами уезжает на велосипеде во Фрейзербург-Роуд и остается там до воскресного вечера, возвращаясь долгое время спустя после наступления темноты: они различают за многие мили крошечную колеблющуюся искорку света, фонарик его велосипеда. Покрывать на велосипеде такие огромные расстояния – ему это кажется героизмом. И если бы ему только позволили, он преклонялся бы перед Фриком.
Фрик – работник наемный, ему платят жалованье, он может сказать, что уходит, и его пошлют укладывать вещи. И тем не менее, когда он видит Фрика сидящим с трубкой в зубах на корточках и вглядывающимся в вельд, ему представляется, что Фрик связан с этими местами надежнее и крепче, чем Кутзее – если не с Фоэльфонтейном, то с Кару. Кару – земля Фрика, его дом; а Кутзее, сидящие, попивая чай и сплетничая, на веранде, подобны ласточкам, существам сезонным – сегодня здесь, завтра там, – а то и воробьям, чирикающим, легким на подъем, недолговечным.
Самое лучшее, что есть на ферме, лучше всего на свете, – это охота. У дяди только одно ружье – «ли-энфилд» тридцатого калибра, пули его слишком велики для какой угодно дичи (отец однажды подстрелил зайца, так от того остались одни кровавые ошметки). Поэтому, когда он приезжает на ферму, у одного из соседей заимствуется ружье двадцать второго калибра. Оно однозарядное, патрон вставляется прямо в казенник. Иногда это ружье дает осечку, и он возвращается домой с продолжающимся несколько часов звоном в ушах. Попасть ему, как правило, ни во что не удается, разве что в прудовых лягушек или в садовых мышанок. И тем не менее жизнь никогда не кажется ему такой же полной, как в те ранние утра, когда он и отец отправляются с ружьями по сухому руслу Бушменской реки на поиски дичи: антилоп, зайцев или дроф, которые водятся на голых склонах холмов.
Декабрь за декабрем он и отец приезжают, чтобы поохотиться, на ферму. Они садятся на поезд – не на экспресс «Транс-Кару», и не на «Оранжевый экспресс», и, уж конечно, не на «Синий поезд» – эти все слишком дороги и все пролетают мимо станции Фрейзербург-Роуд, не останавливаясь, – нет, на обычный пассажирский из тех, что подолгу стоят на каждой станции, даже на самой маленькой, а иногда отползают на запасные пути и ждут, когда пронесется мимо экспресс более именитый. Он любит эти медленные поезда, любит уютно и крепко спать под похрустывающей белой простыней и темно-синим одеялом, которые приносит проводник, любит просыпаться среди ночи на какой-нибудь тихой станции, находящейся неведомо где, и вслушиваться в шипение отдыхающего двигателя, в лязг молотка, которым бригадир путевых рабочих простукивает колеса, проверяя их. А когда они на рассвете добираются до Фрейзербург-Роуд, их ждет там улыбающийся во весь рот дядя Сон в старой, покрытой масляными пятнами войлочной шляпе. Он произносит: «Jis-laaik, maar jy word darem groot, John!» – Какой ты большой стал, Джон! – и присвистывает сквозь зубы, а после этого они грузят свои вещи в «студебеккер» и пускаются в неблизкий путь к ферме.
Он принимает без вопросов все виды охоты, какие практикуются в Фоэльфонтейне. Принимает поверье, что охота удастся, если в самом начале ее увидеть зайца или услышать, как болбочут вдали дрофы, – по крайней мере, найдется о чем рассказать остальным членам семьи, которые ко времени их возвращения под высоким уже солнцем будут сидеть на веранде и пить кофе. В большинство утр рассказать оказывается не о чем – совсем.
По дневной жаре, когда нужные им животные дремлют в тени, охотиться бессмысленно. А вот вечерами они иногда разъезжают в «студебеккере» по проселочным дорогам – дядя Сон сидит за рулем, отец с его тридцатым калибром на пассажирском сиденье, а он и Рос располагаются сзади, на откидном.
Обычно выскакивать из машины, открывать в очередной изгороди ворота, пропускать мимо себя машину, закрывать за нею ворота и так раз за разом – работа Роса. Однако во время их охотничьих выездов этой привилегии удостаивается он – Рос только наблюдает и отпускает одобрительные замечания.
Вечерами они охотятся на дичь легендарную, на большую дрофу. Впрочем, поскольку ее и увидеть-то теперь удается только раз-два в году – она обратилась в такую редкость, что тому, кого ловят с убитой большой дрофой в руках, приходится платить штраф в пятьдесят фунтов, – они довольствуются охотой на дроф обычных. Потому-то они и берут с собой Роса – он бушмен, или почти бушмен, и потому должен обладать сверхъестественной зоркостью.
И действительно, именно Рос прихлопывает по крыше машины, первым увидев дроф: серые с коричневым птицы величиной с курицу-молодку трусят среди зарослей группками по две, по три. «Студебеккер» останавливается, отец укладывает ружье на обрез окна, прицеливается; хлопок выстрела далеко и широко разносится по вельду. Иногда испуганные птицы взлетают, но чаще просто убыстряют бег, издавая характерные для них булькающие звуки. В дрофу отец так ни разу и не попал, отчего и он ни разу не видел этой птицы с близкого расстояния.
Во время войны отец был стрелком, палил из зенитного пулемета «бофорс» по немецким и итальянским самолетам. Интересно, сбил ли хоть один? Наверняка можно сказать только одно – этим он никогда не бахвалится. Как он вообще попал в пулеметчики? Или солдатам просто указывают, кто из них будет кем, – и указывают как бог на душу положит?
Единственная охота, в которой они добиваются успеха, – это ночная, постыдная, как он быстро обнаруживает, такой не похвастаешься. Метод прост. После ужина они забираются в «студебеккер», и дядя Сон отвозит их в темноте на поля люцерны. Доехав до определенного места, он останавливается и включает передние фары. Меньше чем в тридцати ярдах от них стоит, замерев, антилопа, штейнбок. Уши ее наклонены в их сторону, ослепленные глаза отражают свет. «Skiet!»[21] – шипит дядя. Отец стреляет, антилопа падает.
