– Ладно. Стало быть, на Голгофе.

Сэмпл подумала, что разговор окончен, но Эйми ещё добавила под конец:

– Ты же всегда говорила, что тебе не нравится сидеть в четырёх стенах, что ты любишь где-то бывать, знакомиться с новыми людьми. Вот тебе замечательная возможность.

Это был удар ниже пояса. И сама Эйми, и Сэмпл практически не выходили за пределы созданных ими миров. Сэмпл нравилось делать вид, что она готова сорваться с места в любой момент и умчаться навстречу новым приключениям, но в глубине души – точно так же, как Эйми, – она боялась неизведанных территорий, что лежали за границами её маленького мирка. Она чувствовала себя неуверенно на этих обширных пространствах, тянущихся, по-видимому, в бесконечность по всем направлениям, вокруг её уютного Ада и Эйминых Небес. Эйми прекрасно об этом знала и, когда могла, пользовалась, чтобы поддеть сестру. Но сейчас Сэмпл не стала отвечать ударом на удар. Ей не хотелось вступать в дальнейшие пререкания. Настроение было совсем не скандальное. Так что она просто сказала:

– Ладно, типа, встречаемся на Голгофе, ага? – и повесила трубку.

Телефон сразу исчез. Сэмпл замерла в задумчивости. По прошествии долгого квазивремени один из резиновых стражей начал громко сопеть. Сэмпл обернулась к нему, потом взглянула на ангела в столбе красного света. Из-за этого неожиданного звонка она совершенно забыла про свою жертву. Но настрой уже сбился, и Сэмпл раздражённо взмахнула рукой, подзывая резиновых стражей.

– Избавьтесь от этого вот. – Она указала на скованного ангела.

Тот забился в своих цепях:

– Нет, пожалуйста…

– Или отдайте его Игорю, если он хочет.

– Нет… – Ангел продолжал биться в оковах, но у Сэмпл уже не было времени выслушивать его жалобные стенания.

– Заткнись. Мне надо подумать.

Мысль уже заработала – завертелась стремительным вихрем. Да. Она найдёт Эйми творческого человека. Это будет не просто творческий человек. Это будет человек одарённый, почти гениальный. Только он вряд ли поможет Эйми с её драгоценными Небесами. Потому что, помимо прочего, это будет законченный сукин сын. Посмотрим тогда, как запоёт птичка Эйми.

Импозантный старик – он называл себя Долгоиграющий Роберт Мур – в салатовом муаровом костюме играл блюз с поистине неземным воодушевлением. Мур сидел у пианино в музыкантском углу в кантине Дока Холлидея. Руби, местная тапёрша, сидела тут же, на своём табурете, но не подыгрывала старику, а лишь наблюдала, как он играет. Роберт Мур сидел наклонившись вперёд на деревянном стуле. Его перламутрово-серая мягкая шляпа была надвинута низко на лоб, так что глаз не было видно. Золото сверкало на его правой руке, когда он с непогрешимой точностью брал аккорды на своей гитаре. Серебро сверкало в его левой руке, когда он водил по струнам флягой с горлышком из нержавеющей стали. Когда он пел, во рту у него тоже сверкало золото и одинокий бриллиант.

Мур давно уже достиг совершенства в музыке, причём он периодически ненарочито подчёркивал это обстоятельство, позволяя себе улыбаться вроде бы робкой, но знающей полу улыбкой. Сейчас он вышел на тот уровень, когда голос и инструмент звучат как одно целое – соединившись в едином намерении. Мелодия разворачивалась вовне, звенела, как колокол по покойнику, и снова закручивалась внутрь себя с убийственной точностью ядовитой змеи, нападающей на свою жертву. Звук резонировал от металлического корпуса и уплывал далеко-далеко, за пределы комнаты, через окна и двери, сквозь отсутствующие стены незавершённого бара, тёк плавным эхом по улице, вплоть до самой пустыни, где он отражался от голой бесплодной земли, и, задержавшись, возвращался обратно – жутковатым, нездешним отзвуком.

Джим Моррисон сидел на деревянном крыльце ещё одного недоделанного здания, через улицу от бара Дока. Делать ничего не хотелось, хотелось просто сидеть и слушать – вот он и сидел, попивая виски прямо из бутылки, и слушал чуть ли не с трепетным благоговением музыку Долгоиграющего Роберта Мура. Там, в земной жизни, подобной чистоты тона при таком уровне громкости можно было добиться только с помощью мощного усилителя. Здесь, в жизни загробной, этот звук просто существовал.

Музыка в мире ином при умелом подходе приближалась к волшебному совершенству, неподвластная никаким физическим ограничениям, – здесь воплощалась любая звуковая фантазия, при умелом подходе, опять же. Но звук, который Долгоиграющий Роберт Мур извлекал из своей гитары, всё равно был особым. Необыкновенный звук, исключительный. Джим был рад, что все так замечательно совпало: Роберт Мур играл свою музыку, а сам он вполне расслабленно надирался. Он уже достиг той степени опьянения, когда не хотелось ни с кем общаться – а при желании ему было с кем пообщаться, в баре уже собирался народ, – однако хотелось просто сидеть и, закрыв глаза, слушать музыку.

Джим обнаружил, что в мире Дока он быстро пьянеет. Может быть, всё дело в воздухе. Может, тут воздух какой-то особый. Отсюда, кстати, и такая акустика. Воздух здесь кажется неестественно чистым. Джим это заметил сразу, как только вышел из бара на улицу. Хотя на улице было достаточно жарко – за день пустыня нагрелась на солнце, – воздух был свежим, как на высокогорье. Такое впечатление, что этот воздух сначала отфильтровали, потом сжижили, продистиллировали, дополнительно насытили кислородом и перегнали обратно в газообразное состояние. Таким мог быть воздух над Антарктидой, воздух в Центре контроля здоровья, лабораторно-кондиционированный воздух. Даже странно, что Док Холлидей уделяет столько внимания чистоте воздуха. Это как-то не вязалось с образом человека, курящего опиум и чёрные кубинские сигары, пропитанные ромом; человека, который в качестве основной черты своего имиджа выбрал туберкулёз на последней стадии – когда уже кашляешь кровью. Хотя, может быть, этот девственно-чистый воздух был для Дока его единственной уступкой физическому аспекту бытия.

Трудно ли перевернуть следующую страницу?

Трудно ли перевернуть следующую страницу?

Трудно ли перевернуть следующую страницу?

Трудно ли усвоить урок?

Фиолетовая ночь опустилась на мир Дока Холлидея, и вялая леность разморённого дня сменилась обещанием мечтательного порыва. Теперь, когда свет померк и даже алое с золотом зарево за горами на горизонте сгустилось до черноты, кантина Дока и весь крошечный городок зашевелились в предвкушении ночи. Лола на какое-то время пропала, а потом появилась в красном испанском платье и красных же туфлях, с ярко-красной помадой на губах и с мантильей на голове. Похоже, красное платье Лолы послужило сигналом к началу ночного веселья. Долгоиграющий Роберт Мур сдвинул шляпу на затылок и, сверкнув бриллиантовым зубом, открыл потёртый чёрный футляр и достал свою гитару. Настоящую National steel. В бар набилось народу: судя по тому, как рьяно все они взялись выпивать – мужчины с женщинами наравне, – ночь обещала быть интересной. Либо всеобщий загул до утра, либо массовое побоище с перестрелкой в лучших традициях голливудских вестернов.

Джим, как и все остальные, был настроен как следует погулять. Ни в чём себе не отказывая. Так что он сам удивился, когда ему вдруг захотелось уединиться и посидеть где-нибудь в уголочке. Может быть, это всё из-за воздуха; а может, запоздало сказались последствия чуть было не состоявшейся второй смерти, когда он едва избежал притяжения Большой Двойной Спирали. Или всё дело в количестве – качестве – неопознанных, но явно неслабых колёс, которые он съел на завтрак. Как бы там ни было, Джим прихватил с собой бутылочку виски и вышел на улицу, где и уселся, приватно выпивая, пока к нему не подошёл чёрный пёс с узкими, как у китайца, глазами. Пёс присел рядом и заговорил: