Стрела еще летит, уносимая приобретенным движением, но она близится к мертвой точке, где, как она знает, ей суждено упасть… Сладость этого мгновения — "предшествующего сну" — падению — когда тиранический порыв толкающей его судьбы исчерпан; и она парит в воздухе, освобожденная сразу и от лука и от цели…

Стрела Вивекананды заканчивает свой путь. Она перелетает океан 20 июля 1900 года. Он отправляется в Париж, куда его пригласили на конгресс истории религии, собравшийся по случаю Всемирной выставки. Здесь уже дело идет не о Парламенте религий, как в Чикаго. Католическая церковь наложила на него свой запрет. Это — конгресс чисто исторический и научный. На той стадии освобождения, к которой пришла жизнь Вивекананды, его интеллектуальный интерес может найти себе здесь пищу, — но не его истинная страсть, не его существо в его целом. Комитет Конгресса поручает ему осветить вопрос, исходит ли ведическая религия из культа Природы. Он спорит с Оппертом. Он говорит о "Ведах, общей основе индуизма и буддизма". Он поддерживает приоритет Кришны и Гиты над буддизмом и отвергает положение об эллинистическом влиянии на драму, литературу и науки Индии.

Но бóльшая часть его времени отдана французской культуре. Он поражен социальным и интеллектуальным значением Парижа. В статье, предназначенной для Индии[231], он говорит, что "Париж — центр и исток европейской культуры", что здесь сложились этика и общественность Запада, что его университет — образец всех других университетов, что "Париж — очаг свободы, и он влил новую жизнь в Европу".

Он проводит некоторое время в Ланнионе, у своего друга, г-жи Оле Булль, встречается там вновь с Sister Nivedita[232]. В день св. Михаила он поднимается на Гору св. Михаила. Его все время поражают черты сходства между индуизмом и римско-католической религией[233].

Он и вообще находит в расах Европы в различной степени примесь азиатской крови. Не находя коренной разницы между Европой и Азией, он убежден, что всякий более глубокий контакт Европы с Азией должен роковым образом привести к возрождению Европы, которая возобновляет свои жизненные запасы, черпая в духовных источниках Востока.

Можно пожалеть, что такому проницательному наблюдателю моральной жизни Запада достались в Париже, в качестве спутников и ежедневных истолкователей французского духа, по-видимому, только отец Гиацинт и Жюль Буа[234].

24 октября он возвращается на Восток через Вену и Константинополь[235]. Но после Парижа ни один город не интересует его более. Относительно Австрии он мимоходом обронил следующие замечательные слова: он сказал, что "если Турция — больной человек, то она — больная женщина Европы". Европа его отталкивает и утомляет. Он чутьем предвидит войну. Слышен особый запах: "Европа, — говорит он, — обширный военный лагерь".

Хотя он несколько задержался на берегах Босфора, в беседах с монахами суфиями, затем в Греции среди воспоминаний Афин и Элевзина, наконец, в каирском музее, — он все более и более отрывается от внешних вещей. Он уходит в размышление. Ниведита говорит, что последние месяцы на Западе он подчас производил впечатление человека равнодушного ко всему окружающему. В Египте он говорит, "что ему кажется, будто он переворачивает последнюю страницу опыта…".

Внезапно он слышит повелительный призыв вернуться. Не медля более ни одного дня, он садится на первый пароход и один возвращается в Индию[236]. Он несет свое тело на костер.

Старый верный друг опередил его. Севье умер 28 октября в Гималаях, в Ашраме, им построенном. Вивекананда узнал об этом по возвращении. Он предчувствовал это на обратном пути. Не тратя времени на отдых в Белуре, он телеграфирует в Майявати, что отправляется в Ашрам. В это время года доступ на Гималаи был труден, опасен, особенно для человека в том состоянии, в котором находился Вивекананда. Необходимо было четыре дня идти по снегам, а зима в этот год выдалась особенно суровая. Не дожидаясь даже, чтобы собрались кули, необходимые носильщики, он отправляется с двумя своими монахами, и посланная из Ашрама охрана застает его в пути; но среди падающего снега, туманов и облаков он едва идет, он задыхается, его спутники в тревоге, с трудом переносят его в монастырь Майявати. Он прибывает сюда 3 января 1901 года и, несмотря на радость и волнение, которые он испытал от свидания с г-жой Севье, от сознания, что сделано порученное им дело, от созерцания прекрасного Ашрама, высящегося на снежных горах, он не может оставаться здесь долее пятнадцати дней; его душит астма; малейшее физическое усилие приводит его в изнеможение. "Мое тело кончено", — говорит он. А ведь 13 января отпраздновано всего только тридцать восемь лет со дня его рождения!.. Но дух его по-прежнему силен![237] В этом ашраме адвайты, посвященном, согласно его желанию, лишь созерцанию Абсолютного, он находит залу, предназначенную для культа Рамакришны. И он, страстный ученик Рамакришны, который никогда не проявлял по отношению к своему учителю более полного поклонения, чем в эти последние годы, — он негодует на этот культ, кощунственный в подобном месте. Он с горячностью напоминает, что никакая дуалистическая религиозная слабость не должна иметь доступа в это святилище, посвященное высочайшему духовному монизму[238].

Лихорадка, гнавшая его сюда, вновь гонит его обратно. Ничто не может удержать его. Он покидает Майявати 18 января, четыре дня едет верхом по снегам, по скользким обрывам и возвращается в свой монастырь в Белуре 24 января[239].

Если не считать последнего паломничества, в обществе матери, к святым местам восточной Бенгалии и Ассама — в Дакку, в Шиллонг[240], - откуда он возвращается в изнеможении, ему предстоит выехать из Белура еще лишь для короткого путешествия в Бенарес в начале 1902 года. Великое странствие его жизни закончено…

— Не все ли равно, — говорит он гордо. — Я дал достаточно на полторы тысячи лет.

* * *

Он занимает в монастыре большую комнату во втором этаже — там много воздуха, три двери, четыре окна…[241]

"Передо мной широкая река (Ганг) играет в ослепительных лучах солнца. Проплывает лодка, нарушает молчание, весла бороздят воду… Все — зелень и золото, трава — как бархат…[242]

Он ведет деревенскую свято-буколическую жизнь францисканского монаха. Он работает в саду, в конюшне. Его, как и аскета Сакунталы, окружают любимые животные: собака Багха, коза Ганзи, маленький козленок Матру, с ошейником из колокольчиков, с которым он бегает и играет, словно ребенок; антилопа, журавль, утки и гуси, коровы и овцы[243]. Он идет, как в экстазе, напевая своим прекрасным голосом, нежным и глубоким, или твердя отдельные слова, заполонившие его мысль, не замечая, как идут часы.

Но он может быть также великим настоятелем, с твердой рукой, который, несмотря на свои страдания, почти ежедневно до самой смерти руководит в монастыре занятиями по ведантизму, учит послушников приемам размышления; внушает работникам дух мужественной веры в себя; он строго следит за дисциплиной и за чистотой, вырабатывает распорядок на каждую неделю, каждый день вплотную наблюдает за всеми текущими делами; и ни одна небрежность не ускользает от взгляда хозяина[244].