И немного позднее он говорит:
"После такого долгого tapasya (аскезы) я узнал, что высочайшая истина следующая: Он присутствует во всех существах. Все являются лишь его многообразными формами. Бесполезно искать другого Бога. Богу поклоняется лишь тот, кто служит всем существам!"
Великая мысль показывается в своей наготе. Как заходящее солнце, она выходит из-за облаков, прежде чем исчезнуть. Она сияет: Равенство всех людей. Равенство всех существ, всех детей одного Бога, всех, носящих в себе одного Бога. И другого Бога нет! Кто хочет служить Богу, пусть служит людям! И в первую очередь — самым смиренным, самым бедным, самым покинутым! Разбейте все преграды! На эту бесчеловечную "неприкасаемость", которая проявлялась в более жестоких внешних формах в Индии, но присуща не одной только Индии (ибо лицемерие Европы создало своих париев, соприкосновения с которыми оно избегает) — ответьте простертыми руками и восклицанием из "Оды к Радости":
"Братья!.."
Ученики Вивекананды повиновались призыву. Миссия Рамакришны не переставала с тех пор приходить на помощь бедным, людям, стоящим вне каст[253], и в особенности она берет под свое покровительство Санталов, которых ее Свами, умирая, поручил ей.
Другой принял факел из рук того, кто восклицал: "Придите вы все, бедные и обездоленные! Придите те, кого попирают ногами! Мы — едины!"
И он возобновил святую борьбу, чтоб возвратить тем, до кого даже нельзя дотрагиваться, их права и их достоинства — М. К. Ганди!
* * *
Его великая гордость признала тщету гордости. Умирающий познал теперь истинное величие — величие малых: "героическая смиренная жизнь"[254].
"По мере того как я старею, — сказал он Ниведите, — я все более и более ищу величия в малых вещах. В высоком положении кто угодно может быть великим. Даже трус станет храбрым, если он на виду: мир на него смотрит! Все более и более истинное величие представляется мне в образе червячка, который делает свое дело молча и постоянно, из часа в час, из минуты в минуту!"
Он видел приближение смерти взглядом верным и точным. Он призвал всех своих учеников, даже тех, которые находились за морями. Его спокойствие вводило их в заблуждение: они полагали, что он проживет еще года три или четыре, тогда как он знал, что это — канун ухода. Он не высказывал никаких сожалений о том, что должен передать свое дело в другие руки:
"Как часто, — говорил он, — человек губил своих учеников тем, что постоянно оставался с ними!"
Ему казалось необходимым уйти, чтоб они могли сами свободно развиваться. С тех пор он уже не соглашался высказывать какое-либо мнение о современных вопросах:
"Я не могу больше, — говорил он, — входить в эти дела. Я уже в пути".
В последний день, в пятницу 4 июля 1902 года, он был более бодр и весел, чем когда-либо за много лет. Он встал очень рано. Он пошел в часовню и, вопреки своему обыкновению все открывать, закрыл все окна и запер на задвижки двери. Он размышлял один, от восьми до одиннадцати часов утра. Когда он вышел во двор, лицо его преобразилось, он говорил сам с собою и пел свой прекрасный гимн Кали. Он с аппетитом принимал пищу в кругу учеников. Почти сразу после этого он три часа занимался с послушниками санскритом и был полон жизни и одушевления. Затем он пошел с Преманандой гулять по дороге к Белуру и прошел более двух миль; он говорил о своем проекте ведической школы и говорил об изучении Вед:
— Это убьет суеверия.
Пришел вечер. Он вел последнюю дружескую беседу со своими монахами. Он говорил о величии и падении народов. Он сказал:
— Индия бессмертна, если она будет настойчиво искать Бога. Но, если она займется политикой и социальной борьбой, — она умрет[255].
Семь часов… Монастырский колокол прозвонил к Арати (молитве). Он вернулся в свою комнату, некоторое время созерцал Ганг и отослал бывшего с ним послушника, прося, чтоб его не тревожили в его размышлении. Через сорок пять минут он призвал своих монахов, попросил открыть все окна, спокойно растянулся на полу и остался неподвижным, лежа на левом боку. Все думали, что он размышляет. Через час он повернулся, глубоко вздохнул — молчание на несколько секунд — глаза закатились, взгляд обращен внутрь себя, — новый глубокий вздох… И молчание навеки.
"У него, — сказал послушник, — было немного крови в ноздрях, на губах и на глазах".
Похоже на то, что он отошел в добровольном Кундалини Шакти[256], великом последнем экстазе, который Рамакришна разрешил ему лишь тогда, когда его дело будет завершено[257].
Ему было тридцать девять лет[258].
На другой день его, как и Рамакришну, отнесли на костер на плечах его братьев-саньяси, среди победных кликов.
И я мысленно слышу, как бы на триумфе Рамнада, хоры из Иуды Маккавея, приветствующие мощного атлета и его последнюю битву.
