Ямайка поднималась из моря, превращаясь из туманной синеватой полосы в зеленый берег, и уже можно было различить серые стены фортов.

Стоя у перил на капитанском мостике, Норрингтон щурился. Синие волны, клочья слепяще-белой пены, ветер в лицо; против солнца — громады хлопающих парусов…

Та часть его сознания, что еще сохраняла остатки здравомыслия, непрестанно ожидая подвоха, при виде родного берега, видимо, расслабилась и упустила контроль. Командор не думал даже о том, что по возвращении ему, по всей видимости, придется навсегда забыть о безумии этих двух дней; он был так огорошен шквалом никогда прежде не испытанных эмоций, что ему даже в голову не пришла необходимость вовремя остановиться.

Воробей прохаживался по мостику — ветер трепал полы камзола, концы повязанного на талии шарфа, волосы — и в волосах блестела на солнце дребедень… Но командор глядел на эту ожившую сорочью мечту, позабыв изображать бесстрастность.

Он помнил Воробья всего: запахи, выступающие позвонки на голой смуглой спине… Он ловил себя на том, что улыбается — совершенно бессмысленно улыбается; это оказалось так удивительно и странно — просто видеть. Ему казалось, что он замечает мелочи, которых не замечал еще никто другой…Как двигается, как дышит, как смеется. Как блестят зубы, как солнечный зайчик трепещет на коже и путается в волосах, как стекающая капля оставляет на щеке мокрый извилистый след… Он ощущал себя идиотом, которому в ладони сунули чудо. Остатки здравого смысла подсказывали, что ощущает он себя именно тем, кто есть — но об этом не хотелось думать. Он вообще не думал сейчас о себе.

Он любил ветер, развевавший эти волосы. Он согласен был любить весь мир — за то, что в нем есть…

Командор судорожно передохнул. Никогда прежде ему не приходили в голову такие мысли.

Воробей косился на него краем глаза, и лицо его выразило некоторую озабоченность. Командор явно слишком увлекся, и это, на взгляд Джека, было явно излишне, — он, капитан Джек Воробей, ничего такого не планировал и даже, если подумать, не имел в виду… Он просто хотел развлечься, и это было очень мило, они с командором составили друг другу прекрасную компанию, — но…

— Командор Норрингтон, вы не хотите присоединиться к своим людям?

Падение с небес романтики на грешную землю огорошило. Столь прозаичного финала Норрингтон все же не ожидал. Отвернувшись, сглотнул, закусил губу; вцепившись в перила — побелели костяшки пальцев, — смотрел, как плещутся под бортом зеленые волны. Теперь ему было мучительно стыдно за собственную глупость. Впрочем, он быстро овладел собой. И все же голос дал предательского петуха, когда командор, обернувшись, осведомился:

— И это все, что вы можете мне сказать?

И сразу понял, что Воробья его самообладание ничуть не обмануло. Тот шагнул к нему — кисти рук где-то на уровне груди, вихляясь всем телом… подался ближе (проклятая манера все время оказываться ближе, чем надо!). Ветер задел командора по щеке прядью его волос.

— Такова жизнь, Джимми. Что приносит прилив, уносит отлив. Забудь.

Норрингтон сглотнул. Сдержался. Сказать… что же он мог теперь сказать?..

— Поздравляю вас, капитан. Вы отлично повеселились. Ваше чувство юмора достойно вашего рода занятий.

Воробей глядел на него. Он вдруг стал серьезен — совершенно серьезен.

— Джимми… (И вдруг — совсем близко — лицо, дыхание, вздернувшаяся верхняя губа, размазанная под глазами черная краска… Выражения лица Норрингтон понять не мог — не то злость, не то насмешка.) А ты ждал, что я, как честный человек, теперь на тебе женюсь? Так я бесчестен, Джимми. (И — наконец ухмыльнулся.) Я — пират.

Командор сбежал по трапу, грохоча каблуками.

…Море рябило. Сверкали на солнце мокрые лопасти весел, пенилась, расходясь двумя струями, за кормой шлюпки вода. Командор глядел в воду. Он пришел в себя достаточно, чтобы отдавать распоряжения, а большего от него и не требовалось — матросам, рвавшимся только добраться до берега, было не до анализа настроения начальства. «Черная жемчужина» удалялась, все шире становилось рябящее бликами водное пространство между ним и Джеком Воробьем. Слепило солнце, впереди, над зеленым берегом, росли серые каменные стены форта, со стен глядели часовые; шлюпку подбрасывало на волнах, летели брызги, и все дальше был черный борт и торчащие над фальшбортом головы…

— Командо-о-ор!..

Норрингтон вздрогнул и резко обернулся. Обернулись все.

— Командор! — Воробей, перегнувшись через фальшборт, послал воздушный поцелуй. — Я вас не забуду!

Взбешенный Норрингтон отвернулся. За спиной пираты все еще кричали, хохотали и улюлюкали.

— Скоты, — все еще глядя назад, неприязненно и без всякой благодарности к спасителям пробормотал рыжий боцман.

Норрингтон дернулся, но промолчал. Ирландец отвернулся, налег на весла — мокрая от пота рубаха обтянула спину… Вода пенилась, пена летела клочьями, ветер дул в лицо, и кто-то в форту их, кажется, уже узнал, — на стены сбежались с подзорными трубами. Что-то крикнули, — из шлюпок заорали в ответ, замахали руками. Норрингтон молчал.

…Ощущение было незнакомым. Никогда прежде он не знал этого чувства. Не страх, не злость, даже не обида… Он всегда плохо умел формулировать эмоции словами. Сосущее, гложущее, гасящее блеск волн и запах ветра. Даже небо — бездонная солнечная высь — стало не нужно.

Все жизненные планы. И все женщины, которым он улыбался, с кем изредка танцевал на вечерах в доме губернатора, кому целовал руки, водил под локоток и подавал кокетливо оброненные кружевные платочки, — все, заканчивая будущей женой, которая должна же когда-нибудь появиться… Жизнь, лежавшая впереди, обернулась пустыней.

А потом он понял, что эта безнадежность — и есть боль.

Он не мог видеть, как Воробей в бессильной злости ударил кулаком по перилам. Размахивая руками, капитан метался по мостику, бормоча себе под нос:[1]

— «Ваше чувство юмора, Джек!..» (Презрительно скривился.) Проклятье, что за манера — все рассиропить! «И это все, что вы хотите мне сказать, Джек?» Да, все! Нет, я бы еще многое тебе сказал! Но тебе бы это не понравилось!

За его спиной кашлянула влезшая по трапу Анамария:

— Кэп, нам бы поднимать паруса.

Воробей в ярости развернулся так, что едва не потерял равновесия; выкрикнул:

— Да! Поднимайте! Черные!

Порт-Ройал — на самой оконечности длинного песчаного мыса, образующего одну из сторон гавани — обширнейшей, способной вместить разом до полутысячи судов. О, Порт-Ройал, прославленный и грозный, оплот авантюристов, коммерсантов и плантаторов, ужас испанцев, прозванный ими «новым Вавилоном»!.. Кого только ни видали эти улицы: стучали по ним солдатские сапоги и шаркали башмаки пьяных матросов; гремя колесами, высекая подковами искры из камня, проезжали в лаковых каретах почтенные негоцианты; шлепали босыми мозолистыми пятками чернокожие рабы, привезенные из далекой Африки… Здесь говорили на чудовищной смеси английского, испанского, французского, фламандского, португальского, голландского языков.

Три форта стерегли гавань: на северной стороне — Карлайл, на северо-западной — Джеймс и на юго-западной — Чарлз. Дышали жаром каменные стены, гремели команды, и раскаленные солнцем жерла пушек обжигали руки. А в гавани плескалась зеленоватая вода — такая прозрачная, что можно было хорошо разглядеть рыб, поднимавшихся к поверхности. На берегу дремали мангровые рощи — у высоко поднявшихся из земли корней вода мутнее и спокойнее, в ней отражается небо…

В порту же бранились, звенели оружием и деньгами, торговались; истошно вопили ограбленные — а иные, умолкнув навек, тихо лежали в этой самой зеленоватой воде, среди колышущихся водорослей. Здесь сгружались привезенные по морю товары — многое давно оплаканное законными владельцами; сюда же по суше свозился сахар с ямайских плантаций.

В жгуче-синем небе сложенный из серовато-коричневого местного камня собор святого Павла словно бы плавился и отекал. Воздух был влажен, изнемогающие дамы обмахивались веерами; роились мухи. Первые месяцы этого года выдались жаркими и засушливыми, зато в мае хлынули такие дожди, что затопило иные улицы; к июню дожди прекратились, солнце выжгло землю добела, трескались стены глинобитных мазанок, растекалась краска на потных женских лицах; подскочили цены на пресную воду. В послеполуденный зной пустели улицы, в куцых тенях прятались бездомные собаки.