Карие округлившиеся глаза — Воробей даже про бутылку забыл.

— Почему же — целиком и полностью?

— Потому что ВАШИМ принципам (сделал ударение на слове «вашим», на «принципам» усмехнулся — кривовато, уголком рта) насколько я понимаю, случившееся не противоречит.

Сквозняк шевелил волосы. Пират глядел исподлобья — и тут же просиял улыбкой, развел руками.

— О… какие у меня могут быть принципы! Джеймс, — подмигнул. — Но если хочешь, я и моя команда будем держать языки за зубами! Твоя страшная тайна умрет со мной!

Со скрипом заваливалась каюта. Качнулась на сквозняке оконная рама, метнулись блики по стене. Норрингтон не поверил ушам.

— Команда?!

Лицо Воробья было — сама невинность. Где-то возле уха неопределенно пошевелились пальцы вскинутой левой руки.

— О… ну вообще-то они не глухие. А здесь такие тонкие переборки…

Командор Норрингтон онемел.

К полудню ветер упал. Мертво обвисли паруса. В зеркальной воде едва рябили отражения. Слепящее солнце взбиралось в зенит, и единственная полоска облаков таяла над горизонтом. Пахло пОтом и смолой, выступившей на досках обшивки. На средней палубе, у трапа, четверо играли в кости — полуголые, потные, азартные, — бранились, вскакивали, размахивали руками. Зрители сидели на трапе; и сверху, на батарейной палубе, тоже сидели, свесив ноги в люк — качались над головами игроков грязные заскорузлые ноги.

Впрочем, штиль пришелся неожиданно кстати — поврежденная обшивка «Лебедя» за ночь разошлась окончательно, и помпы больше не справлялись с течью. К величайшему (и неожиданному) облегчению Норрингтона, Воробья не пришлось упрашивать — он сам и даже не спросясь командора предложил англичанам гостеприимство на «Жемчужине» (точнее, в трюме «Жемчужины», ибо командор оставался единственным, кому было разрешено свободно передвигаться по пиратскому судну). Но выбирать тем было не из чего.

Ну а при спокойном море поставить два судна борт о борт, чтобы дать возможность матросам с «Лебедя», таща раненых, перебраться на «Жемчужину», было значительно проще. Опустевший «Лебедь» держался на плаву еще несколько часов, медленно погружаясь, — пока не осел настолько, чтобы вода наконец хлынула в пробоины правого борта.

На юте пиратского судна командующий ямайской эскадрой угрюмо стоял у перил, глядя в воду, сомкнувшуюся над мачтами его судна. Вода, лазурная и прозрачная, как небо, искрилась под солнцем.

Свобода передвижения обернулась для командора неожиданной стороной. Никто из пиратов не страдал ни глухотой, ни слабоумием, а в капитанской каюте прошлой ночью было, судя по всему, не сказать чтобы тихо, — и даже, как с содроганием начинал понимать Норрингтон, совсем не тихо. А тут еще штиль — скука и безделье для команды.

Командору порывались пожать руку. Его спрашивали, как прошла первая брачная ночь и желали удачи в следующую. Его благодарили за то, что капитан нынче добрый, и настоятельно советовали пойти выспаться: смотри, сэр, задрыхнешь ночью, так капитан завтра будет злой, прояви сочувствие к тяжелой доле матросов. Идите-идите, командор, у вас ночная вахта. Глядите, братцы, да он зеленый, аж качается!.. Да-а, наш капитан спуску не даст… что значит — жеребца заездит? Ты почем знаешь про жеребца? Жеребцов не возим! Как не возим, вон стоит!

Уши командора пылали. Он пытался игнорировать хамские взгляды и выпады, но на корабле не то что скрыться — отвернуться было некуда. Один из пиратов оказался немым, но и тот, скаля почерневшие зубы, хлопнул его по плечу — выразительно причмокнул, упершись взглядом командору ниже талии, — ткнув большим пальцем в сторону торчащего на мостике Воробья, подмигнул, ухмыльнувшись во весь рот.

…Бой склянок застал Норрингтона у дверей капитанской каюты. На втором и последнем ударе колокола он протянул руку и взялся за дверную ручку, — и тут за дверью голос Гиббса пробасил:

— …Бог мой, Джек… Спать лучше с женщинами.

Разумеется, никогда в обычной ситуации командор не опустился бы до того, чтобы подслушивать под дверью. Но уж тут…

— Это дело вкуса, — легко отозвался голос Воробья. — Все на свете — дело вкуса.

— Но Норрингтон!.. — в голосе Гиббса прозвучал суеверный ужас. — Это настоящее безумие, Джек!

— Оно того стоило.

Командора передернуло. Целесообразность в компании с низменным любопытством скрутили мораль узлом и заткнули ей рот кляпом, и командор пал еще ниже: он заглянул в замочную скважину.

Воробей в распахнутой рубахе сидел в койке, свесив босую ногу, — сморщив нос, встряхнул головой, отбрасывая назад волосы; Гиббс за столом выколачивал трубку. Командор видел обоих сразу, и опухшая красная рожа с всклокоченными седыми бакенбардами смотрелась несуразным контрастом с точеным лицом капитана.

Осознав, ЧТО пришло ему в голову, командор попятился — уперся лопатками в стену.

К слову сказать, отступил он вовремя — ему не довелось услышать фразу Воробья, которая, с точки зрения того, как раз объясняла все происходящее, — но командор едва ли обрадовался бы такому объяснению.

— Это была шутка, — небрежно сказала причина всех его несчастий. — Наш командор весьма забавен, когда… Словом, отличное развлечение!..

То, что слова эти не достигли ушей командора, можно счесть подтверждением того факта, что и неведение бывает благом, — тому и так было вполне достаточно. Торопливой и неуверенной походкой преследуемого жулика он дошел до конца коридорчика; по пути вниз едва не свалился с трапа; пришел в себя и отдышался только на батарейной палубе, сидя на бухте каната рядом с зачехленной пушкой.

Солнце светило сквозь решетчатые люки, и пыль мельтешила в лучах. Из трюма припахивало. Щурясь на свет, командор пытался собрать разбегающиеся мысли. В ужасе и отчаянии, чувствуя внутри сосущий холодок и вовсе ничего уже не понимая, он наспех перебирал в памяти мужчин, когда-либо и почему-либо ему симпатичных — и вздохнул с облегчением, придя к выводу, что, разумеется, никто из них не вызывал в нем противоестественных желаний; но ведь и женщины, одного присутствия которой хватало бы ему, чтобы так потерять голову, он не встречал! Впору было поверить, что он сошел с ума — или что Воробей в самом деле подложил чего-то в угощение; но, как человек трезвомыслящий, командор скептически относился к байкам о чудодейственности знахарских «любовных» травок. Какое-то действие они, возможно, могли оказать — но не такое же! Нет, он решительно ничего не понимал.

Но бессонная ночь и похмелье взяли свое — и к четырем склянкам додумавшийся до головной боли, окончательно заплутавший в дебрях психологии и разморенный жарой командор уже мирно дремал, уронив голову на лафет.

…От тычка он, вздрогнув, очнулся. Было уже темно. В желтом шатком свете над ним стояла хмурая негритянка с фонарем, толкая его босой ногой.

— Вставай, — хмуро заявила она. Сквозняк шевелил ее волосы, мятые концы белеющего платка. — Капитан зовет тебя.

Все же для начала одолеваемый подозрениями командор выбрался на верхнюю палубу, дабы сориентироваться по звездам относительно курса корабля. Но «Жемчужина» действительно шла к Ямайке.

Негритянка следила за ним, презрительно прищурившись. Тень под ее ногами была тройной: короткая и резкая — от фонаря в ее руке, и две длинных и прозрачных — от двух кормовых фонарей.

…Хватаясь в темноте за ступеньки трапа, Норрингтон лез из пахнущей морем ветреной прохлады в душную (и припахивающую трюмной гнилью) тьму нижних палуб. Впрочем, еще оттуда пахло едой, и этот запах мигом отбил у командора тоску по свежему воздуху; он втянул слюну и — сам себя устыдился.

В капитанской каюте горели свечи. Огоньки дрожали в черных оконных стеклах, в стекле стаканов, вздрагивали блики на скатерти. Свиной окорок блестел облитыми жиром и соусом поджаристыми боками. Вспомнив о запертой в трюме команде «Лебедя», которую вряд ли кто-нибудь озаботился накормить ужином, командор стал противен сам себе.