– Смотри, какая интересная закономерность, – сказал, свесившись с верхней полки, Муса. – Была бы одна бутылка, выпили бы одну, было бы две – выпили бы две, и нормально. Я взял пять штук, и тоже все выпили. Черт знает что.

– А сколько всего было? – спросила Нина. Она уже переоделась в халатик и стряхивала со своего одеяла крошки. – По-моему, очень много. Марик просто невменяемый стал.

Марк Цейтлин в общем-то умел пить, однако на сей раз несколько рюмок произвели на него неожиданный эффект. Он заметно побледнел и, вставая, плохо держал равновесие. Типичный для него уровень общительности от этого не снизился, она только потекла по какому-то новому руслу. Сначала Марк приставал к Ленке, громко вспоминая о веселых днях, проведенных когда-то в колхозе, а потом переключился на ее подругу и, сдернув со стола бутылку «Хванчкары», стал уговаривал Нину пойти с ним в соседнее купе. Когда Нине удалось отбиться, Марк разобиделся так, как могут обижаться только совершенно пьяные люди, и, не выпуская из рук бутылки, выскочил в коридор, чтобы найти там себе достойную компанию. Только совместными усилиями Виктора и Мусы его удалось остановить, отнять бутылку, затащить в купе и уложить спать.

Марка разбудил громкий стук в дверь купе – поезд подходил к Ленинграду.

Некоторое время Марк лежал, не открывая глаз. Он слышал, как спрыгнули с верхних полок Платон и Виктор, как загремела мелочь – она высыпалась из брюк одевавшегося Ларри, – но подавать признаки жизни не спешил. У него болела голова, и к горлу подступала тошнота. Марк попытался вспомнить, что же все-таки происходило ночью: сели, выпили, потом рассказывали анекдоты, потом он зачем-то полез к Ленке, кажется, она обиделась, потом что-то было с Ниной, потом… Он услышал, как открылась дверь купе, и кто-то сел с ним рядом, отчего полка жалобно застонала.

– Марик, милый, – прожурчал женский голос. – Не могу, чтобы мы так просто расстались. Какая была ночь… Ну поцелуй же меня на прощание.

Марк открыл глаза. В свете, проникающем из коридора в купе, он с ужасом увидел, что на его постели сидит проводница, у которой он вчера брал стаканы для девочек: лет под пятьдесят, необъятная, в косынке, покрывающей крашеные рыжие волосы, и со стальными зубами. Он помотал головой. Видение не исчезло.

– Ну иди же сюда, котик, – продолжало видение, улыбаясь и застенчиво краснея, – иди к своей лапочке. Помнишь, как ты меня вчера называл?

– Как? – дрожащим голосом вопросил Марк, окидывая проводницу взглядом и вжимаясь в стенку.

Проводница придвинулась ближе и положила огромную ладонь на голову Марка, взлохматив и без того вставшие дыбом волосы.

– Не помнишь, значит… – горестно вздохнула она. – Ну ладно. А что обещал – тоже не помнишь?

Когда проводница убедилась, что коварный ночной любовник окончательно утратил память, в ее голосе прорезался металл. Непрерывно наращивая силу звука, она начала выкатывать несчастному Марку одну несуразную претензию за другой.

Марк узнал, что, овладев ночью невинным восьмипудовым созданием, он поклялся в вечной страсти, пообещал все уладить, если внезапный порыв чувств приведет к нежелательным последствиям, гарантировал трудоустройство старшего отпрыска проводницы в Академию наук и многое другое. Залогом выполнения этих необдуманных обещаний должен был служить прямоугольный кусок бумаги, которым проводница, извлекши его откуда-то из глубин своего организма, размахивала теперь перед цейтлинским носом.

Предчувствуя остановку сердца, Марк узнал в прямоугольнике свою визитную карточку с рабочим и домашним телефонами.

И только раздавшийся за дверью взрыв хохота положил конец утреннему кошмару. Цейтлин понял, что пал жертвой очередной платоновской шуточки.

Умывшись, тот заловил в коридоре проводницу и, дав ей пять рублей, уговорил разыграть Марка.

Когда проводница вышла из купе и все вдоволь нахохотались, Муса принес Марку бутылку пива:

– Опохмелись, душа моя, а то, не ровен час, еще что-нибудь привидится.

– Спасибо, спасибо, вы уже меня опохмелили, – пробурчал Марк. Он любил быть в центре внимания, но не тогда, когда над ним смеялись.

На перроне их встречали двое из горкома комсомола: высокий, худой, уже начинающий лысеть Лева Штурмин и Саша Еропкин, плотный, с черной бородой под молодого Карла Маркса.

– Ну, какие планы? – спросил Лева. – Мы можем сейчас поехать ко мне позавтракать, машины пока подождут, а потом разделимся. Платон, мы с тобой должны подъехать в горком, переговорить там, есть кое-какие проблемы. И надо с книгами все-таки разобраться…

Во время школы-семинара решено было развернуть книжный киоск с дефицитной литературой. Идея принадлежала Виктору. Все восприняли ее на «ура» и быстренько воплотили в жизнь известное положение, что инициатива наказуема. Запасшись письмами со всеми необходимыми подписями, Виктор двинулся по инстанциям выбивать дефицит.

В «Академкниге» его встретили хорошо и выделили кучу научной литературы плюс пять наименований из серии «Литературные памятники» – по двадцать экземпляров. Зато из «Москниги» просто выгнали, посоветовав походить по магазинам и купить что понравится за наличные. Пришлось обратиться к Платону.

Тот сразу же рванул к директору «Москниги», планируя сообщить ему кое-что о механизме снабжения московских спецавтоцентров запчастями, однако директор оказался человеком избалованным, сидел на дефиците уже не первый десяток лет, никаких личных проблем, кроме диабета, не имел и визиты молодых наглецов из какого-то там оргкомитета воспринимал отрицательно. А также он был явно не дурак, и когда Платон начал объяснять директору про международное значение школы, тот с надменной улыбкой поинтересовался, зачем иностранцам русские книги. Нашим? Ну, наши и так перебьются. Подключать тяжелую артиллерию в лице ВП Платон не хотел – по-видимому, успел похвастаться, что они затевают аховую школу-семинар и уже все сделали, – поэтому обратился за помощью к Ларри.

Теишвили подумал, пошевелил усами и решил проблему за два дня. Какая-то его знакомая работала в Центросоюзе и заведовала там именно книжной торговлей.

Ларри связался с ленинградским Центросоюзом, о чем-то договорился, и оттуда в Москву пришло письмо с просьбой выделить дополнительные фонды в связи с проведением мероприятия международного значения. Просьба была удовлетворена, фонды выделены, погружены в вагон и вроде бы даже отправлены в Ленинград. Но прошло уже две недели, а до места назначения они так и не доехали. Во всяком случае, когда Лева пошел получать книги, ему ничего не дали, пояснив: вот когда груз из Москвы придет, тогда и будем разговаривать. Естественно, у него зародилось пакостное ощущение, что ленинградские центросоюзовцы решили пришедшие из Москвы книги заначить для себя, а школе вообще ничего не давать.

Или дать, но такое барахло, которое не только себе не возьмешь, но и на прилавок будет стыдно положить.

– Книгами займутся Ларри и Витя, – решил Платон. – Мы с Мусой пойдем в горком, а остальные сразу поедут в пансионат. Хотя нет, Нина тоже поедет с нами в горком, может, надо будет что-нибудь напечатать. А Ленка – в пансионат.

– Я тоже в пансионат, – подал голос Еропкин, кажется, положивший на Ленку глаз. Ночь, проведенная на коленях Терьяна, ничуть не отразилась на Ленкиной внешности: выглядела она эффектно и, нисколько не смущаясь взглядов идущих по перрону людей, прихлебывала из бутылки пиво, от которого отказался Цейтлин.

Марк тоже с удовольствием остался бы с Платоном в горкоме и уже собирался придумать себе занятие в городе, но Платон, когда все пошли к машинам, придержал его за локоть:

– Мура, я тебе дам список лекторов и числа, когда они приезжают. На месте утрясешь с директором расселение. Под иностранцев у них уже все зарезервировано, а с нашими еще надо повозиться. Чтобы ни в один люкс или полулюкс без моего ведома не селили. Пройдешь по списку и по дням заезда и выбьешь максимум возможного. Просто бери все, что есть. Хорошо, что с тобой Еропкин едет, он, если что, позвонит куда надо. Прямо сегодня возьми ключи от двух люксов – самых лучших – и держи у себя. Один запишешь на оргкомитет, второй – на мое имя. Ленку и Нину посели в разных номерах. Но в двухместных.