– Полагаю, не будет большой беды, если один батончик выделим представителю молодежного контроля. Вот, на овес боевым коням, чтобы веселей работалось.

И впихнул ее прямо Анчутке в руки.

– Взятка? – строго спросил тот, продолжая ломать комедию.

Ни черта не понятно, но ведь работает.

– Это хлеб, – чуть улыбаясь, пояснил приемщик, – и все, отказы не принимаются. Поспешите, а то на учебу опоздаете. Первакову привет.

– Простите, а кто это? – перепросил, не подумав, Яшка.

Однако фарт его все не оставлял. Приемщик заговорщицки подмигнул:

– Орел парень, так держать. Я тебя того, качнул, а ты не поддался. Удачи, заскакивайте снова как-нибудь.

Он протянул руку, Яшка пожал.

Развалившись на скамье в вагоне, Анчутка немедленно впился зубами в благоухающую горбушку.

«Провалиться мне на месте, если я понял, о чем говорил мужик. Но вот он, хлебушек, свежий, вкусный, на ять… Отсюда вывод: тот, кто на правильной, на комсомольской то есть платформе, тот всегда с хлебушком, а то и маслицем, намазанным с другой стороны. И, кстати, раз я все равно мимо работы пролетаю, не сгонять ли… к школе?»

То ли потому, что за последние двадцать четыре часа он так легко и неоднократно выходил сухим из воды, то ли потому, что так уж хлебушек был хорош, но Яшке почему-то казалось, что теперь фартанет и в другом, куда более важном для него деле.

О происшествии в расселенном доме, о том, что он, по сути, свидетель убийства и мародер, Анчутка не думал вообще. Вспоминал с ухмылкой борзого хуторянина, который его, фартового, к тому же москвича, желал вляпать в темное дело. «Ищи дураков за тебя впрягаться, пес седой».

Так и прикорнул, радуясь своей ловкости и изворотливости, и благополучно продрых до самой станции. Если бы раздутые щеки не препятствовали бы обзору, то Яшка мог бы увидеть, что из той же электрички на платформу, по дневному времени малолюдную, сошла узнаваемая фигура в лапсердаке, с чемоданчиком в руке. Пижон из шалмана, увидев Анчутку, отвернулся было, но тотчас понял, что до него этому надутому типу дела нет. И все-таки для верности обождав, пока Яшка уйдет, он пошел по насыпи обратно, в сторону центра, потом свернул, приблизился к казарме, с сомнением оглядел ее разрушенное крыло.

– Тебе кого, мил человек?

Седой парень обернулся, узнал мужчину и широко улыбнулся:

– Доброго утречка в хату, дяденька! Как вы сами себя имеете?

Путевой обходчик Иван Мироныч Машкин, сдвинув фуражку на лоб, почесал затылок.

– Приехал, значит.

– Жестокая судьба согнала с насиженных мест. Таки кроме вас в столице у меня никого надежного.

– Не ко времени ты.

– А я всегда не вовремя, – радостно подтвердил парень, – но вы же меня не прогоните?

– Почему, допустим?

– Полезный я, дяденька. И знаю про вас ой как много, зачем вам этих неприятностей? Я и сейчас до вас не с пустыми руками, вот, – он похлопал чемодан по кожаному боку.

– Это что у тебя?

– Пропитание, – пояснил парень. – Я на шее сидеть не привык.

– Ну-ну…

– Вот на первое время аренда за крышу, – и он протянул обходчику холщовый мешочек, связанный бечевкой. – Рыжье и касса.

– Что ж ты светишь?! – возмутился Мироныч, пряча мешок в карман и озираясь. – Тут тебе не хутор!

Гость огляделся: никого, пустые пути в одну сторону, в другую, только шумят деревья и галдят птицы.

– Ни души ж кругом.

– Это кажется так. Тут отовсюду уши торчат, из-под каждого куста. Ладно, пошли в хату, тебя переодеть надо первым делом. И побрить, нечего тебе своей шевелюрой светить. Вот эту дрянь под носом долой.

– Э-эх, не отрастить мне такие, как у вас. И что на столице за моды? На мне фасон как фасон, а чуть кто меня видит – тотчас заводят за переодеть. Невоспитанность.

– Так, и это вот изо рта выплюнь, – приказал Машкин, – говори по-людски. Или разучился?

– По нашей губернии сойдет, но извольте, – гость демонстративно харкнул. – А теперь пойдемте, а то я спать хочу.

– Пожарский, я буду тебе чрезвычайно признательна, если твои безрукие шабашники перестанут играть в футбол ящиками с хрупким.

Колька чуть не сплюнул в помещении. Ничего себе! Мало того, что сорвали с нужного дела и бросили на разгрузку, еще и ехидничают! Заведующая столовой, Царица Тамара, нынче не в духе. Или, может, приболела. Она и так прозрачная и синюшная, а тут вообще как будто два профиля при ни одном фасе, даже не верится, что это хозяйка образцово-показательного предприятия питания.

Был бы это кто другой, надо было бы немедленно огрызнуться, да Тамаре простительно. Непросто ей. Анька, ныне Мохова, родила и съехала к мужу, сначала в другой район, теперь аж в Киев, и уж год как не навещает.

Тенгизовна снова одна, а ей это нож острый. Надо ей о ком-то заботиться. Она и на работе дневала и ночевала, в лепешку разбивалась для чужих «деток» – многие из которых были уже с усами, и табаком от них несло, похлеще чем от взрослых. Тяжело она переживает одиночество и ненужность. Сотни дел себе находила, десятки головных болей наживала на ровном месте, лишь бы наполнить жизнь свою смыслом.

Теперь вот такого во всех отношениях золотого человека охаивают. Прошел слушок: по итогам последней ревизии крысы-счетоводы нарыли то ли недовес, то ли пересортицу. Так что простительно Тамаре было психануть на предмет того, что криворукие «шабашники» – ребята-первокурсники – умудрились уронить пару ящиков с макаронами. Колька заметил: нечего беспокоиться, пожрут и ломаные, не фон-бароны. Но это Тамара, у нее все должно быть безупречно, как в лучших ресторанах, каждый сантиметр макаронины на надлежащем месте.

В общем, Колька лишь смиренно пообещал, что сейчас всем сделает втык, так что безобразие более не повторится. Тамара удалилась.

– Что за муха ее цапнула? – спросил удивленно один из ребят.

– Не твое это дело, – внушительно заметил Колька. – Твое дело не играть в футбол макаронами. Давайте поживее.

Он глянул на часы: надо поторопиться. Во-первых, сегодня Оля велела – кровь из носу – стеллажи колченогие подправить. Во-вторых, пора бы передать Светке давно обещанные ее подопечным, близнецам Сашке и Алешке, выточенные пугачи-пистолеты. Оружие получилось хоть на выставку. Колька для пущего эффекта натер их маслом для блеска и уложил их в ящик, в стружку. Если бы аттестаты с отличием выдавали за такие поделки! На высокоточном «хаузере» работалось с удовольствием и увлечением, вышли пистолетики просто на ять, сразу и не отличишь от настоящих револьверов. Даже барабаны Колька сделал так, чтобы они с шикарным треском вращались.

За ударную разгрузку мастер Семен Ильич пообещал отпустить пораньше, освободить от уборки производственных помещений и прочей лишней работы. Он себе новую моду взял: воспитывать не криками и замечаниями, а исключительно исподтишка, укреплением характера. Знает старик, что ненавидит Пожарский уборки – стало быть, метлу в руки – и марш-марш. Таким нехитрым образом Колька отучился открыто кукситься и тем более психовать, получая какое-нибудь кислое задание. (Хотя уборки так и не полюбил.)

Управились они с разгрузкой харчей довольно скоро, Колька, распустив бригаду, прихватил ящик с пистолетиками и помчал к школе.

Уроки уже закончились, во дворе было весело и многолюдно: и мальки, и рыбешка покрупнее домой не торопились. Кто в футбол гонял, кто прыгал, играя в классики, кто – в горелки, кто резался в настоящий морской бой в огромной луже, которая как раз кстати разлилась чуть поодаль, в тенечке.

Все тут. Разве нескольких, самых прилично одетых, бабули разобрали. Остальные никуда пока не собирались. Вот как измажутся все, наносятся – тогда и пора будет домой, наспех переодеться, пожевать того-другого – и снова во двор. Уроки? Какие уроки, когда весна во дворе.

Ольга вот на что взрослый солидный человек, и та вместо того, чтобы приличным образом заниматься библиотекой, расселась, болтая ногами, на оградке в компании Светки Приходько. С некоторых пор мелкая с особым рвением ударилась в добрые дела, вот и теперь присматривает за всеми разом: Сашкой и Алешкой, которых по окончании уроков надо было отвести к ним домой, к соседке тете Гале, а также заодно за Колькиной сестрицей Наташкой, которую, к слову, мама ждет не дождется домой, а она тут никак не нагуляется.