– Вы уж постарайтесь, я вам за это что-нибудь построю или куплю, – сказала важная особа и уехала на работу. Дел у чиновника такого ранга было по горло.
Поместили Марабу, как большую шишку, в отдельную палату со всеми удобствами. Вечером приехали жена и дочь. Немного побыли. Он не узнавал родных и всё время, трогательно прижимая мухобойку к груди, плакал и тихо причитал:
– Мухи… Куда подевались мухи?..
Но мухи как сквозь землю провалились. Не было их и в дурдоме. До самого отбоя Марабу слонялся по палате, держа наготове мухобойку.
На ночь дали ему какие-то препараты, он успокоился и заснул.
На рассвете Марабу проснулся, вышел в коридор и, пройдя мимо спящей на посту дежурной медсестры и охранника, оказался на улице. В синих больничных штанах и куртке, с мухобойкой в руке, он стал искать мух в городе. Только-только появлялось солнце из-за горизонта, показалась половина неяркого жёлтого диска, небо окрасилось в нежно-голубой цвет. Месяц терял очертания, покрываясь лёгкой дымкой. Поднялся слабый ветерок, нежными порывами шевелил листву на деревьях. Уже вяло чирикали воробьи, кое-где каркали вороны. Марабу шёл по улице куда глаза глядят, не понимая, где находится. Он подходил к фонарным столбам, деревьям, домам и, шепча себе под нос: «Мухи… мухи… куда подевались мухи?» – искал насекомых. Но их нигде почему-то не было. Это казалось трагическим стечением обстоятельств, мухи сговорились, всевышний так подстроил – бог его знает.
Марабу заметил помойку, свернул в проулок и пошёл по направлению к ней. Солнце уже полностью вышло из-за горизонта и как раз зависло над этой мусоркой. Марабу показалось, что мух там великое множество, что они роятся над помойкой, как пчёлы над ульем. Он представил, как стоит в контейнере по колени в мушиной крови и, не переставая, бьёт их любимой мухобойкой. Улыбка счастья озарила его лицо. Марабу поцеловал мухобойку и ускорил шаг. Он так размечтался, что не заметил под ногами открытый канализационный колодец и с радостной улыбкой и слезами счастья шагнул вниз. Падая, Марабу ударился головой о железный край колодца и мгновенно умер.
Примерно в десять часов утра его тело обнаружила дворничиха, внимание которой привлекло огромное количество мух, клубящихся над колодцем. Она и сообщила куда следует.
Насекомые вдруг снова появились, как будто и не пропадали никуда. Когда вытащили Марабу – с застывшей счастливой улыбкой на засиженном мухами лице, – хотели убрать мухобойку, но не тут-то было: не сумели, так крепко он сжимал её. Так и решили похоронить Марабу с мухобойкой в руке.
На похоронах было не очень много народа, зато мух – в избытке. Они кружили над гробом и бесстрашно пикировали на покойника, будто хотели успеть обгадить его как можно сильнее, мстя за своих безвременно ушедших в мир иной собратьев. Пришлось даже выделить человека, который веткой лиственницы отгонял назойливых насекомых. Улыбающийся Марабу едва на себя походил – так визажисты из морга приукрасили его: сделали покойника и круглолицым, и высоколобым, и даже, кажется, немного нос укоротили.
Лица у немногочисленных провожатых были, как и положено, с печатью скорби. Говорили о том, каким покойный был крепким и вдумчивым производственником, непосредственным, с большим чувством юмора человеком, хорошим мужем и отцом, как яростно боролся за каждую копейку объединения… Кто-то заикнулся, что не мешало бы усопшему поставить памятник в центре города. Один человек, который очень не любил Марабу, но в силу служебного положения обязан был присутствовать на похоронах, представил этот памятник. Это была пятиметровая скульптура большеголового и длинноносого Марабу с двухметровой мухобойкой в руке, занесённой для удара по огромной, отлитой из бронзы мухе, установленной у подножья гранитного постамента. На нём аршинными золотыми буквами написано: Мухобой Л. К. Мудилов. Ему так стало смешно, что едва не рассмеялся.
Пришло время прощаться с покойным. Жена Марабу поцеловала мужа в лоб и скромно отошла в сторонку. Дочка не подошла. Она смотрела на мухобойку с ползающими по ней мухами и загадочно улыбалась.
Заиграла похоронная музыка. Богатый гроб – кажется, из канадского ясеня – закрыли и опустили в могилу. Стали бросать горстями землю. Пока яму засыпали, жена Марабу, глядя на роящихся над могилой мух, подумала: «Там ему будет хорошо. Там этих паразиток – видимо-невидимо. Будет бить, сколько душа пожелает…»
Наивная! На том свете её покойный муж не будет убивать мух своей мухобойкой, и унижать людей не будет, и шутить злые шутки над ними тоже не будет. Боженька не позволит!
Загадка
В последние полгода Николаева мучила одна загадка. На первый взгляд, это был чепуховый, не заслуживающий внимания серьёзного человека вопрос. Его и загадкой язык не поворачивался назвать, тем более тайной. Так, ерунда какая-то, да и только. Другой не обратил бы на это никакого внимания, а вот Николаева почему-то заинтересовало.
Загадка была такая. Почему утром его сослуживец Пятых садится в служебный автобус всегда вместе с ним, в одном и том же месте – возле магазина «Светлана», а после обеда – где придётся, голосуя автобус? А иногда и вовсе приходит на работу пешком, опаздывая минут на сорок и больше, а изредка вообще не появляется на рабочем месте.
Мест, где Пятых останавливал автобус, Николаев насчитал штук пятнадцать. Почему Пятых так делает? Что им движет после обеда? Николаеву было совершенно не понятно. Маршрут служебного пазика пролегал так, что можно было садиться где угодно: дорога огибала район, где они с Пятых жили недалеко друг от друга, и расстояние от их домов до дороги было почти одинаковым в любую сторону. От того места, где утром садились в автобус, расстояние было немного короче, поэтому они там и садились. А вот после обеда их пути почему-то расходились.
С одной стороны, кому какое собачье дело, где после обеда Пятых садится в автобус. Но, с другой стороны, интересно, почему он так делает. Иногда Николаев пытался разгадать эту загадку, но не получалось. Разумных объяснений не было. Только нереальные и порой глупые. Например, Пятых после обеда черти водят не туда, куда надо, или он развлекает себя таким образом, или инопланетяне манипулируют его сознанием… И чем жизнь шла дальше, тем больше хотелось узнать Николаеву об этом, как он выражался, феномене.
Чтобы спросить об этом напрямую у Пятых, и речи не могло быть. Отношения между ними не приятельские – это раз. И второе: уж очень он обидчивый. И не только обидчивый, но и, мягко говоря, странноватый, хотя неплохо знает дело и вообще служака. Был он всегда задумчив и несколько рассеян, как будто мысленно находился далеко от места пребывания, не всегда улавливал смысл происходящего и чего от него хотят.
Из-за этих своих качеств Пятых часто попадал в нелепые ситуации. То в магазине бился лбом в стеклянную дверь, не замечая препятствий, то садился мимо стула, больно ударяясь затылком о стену, то спотыкался о порог или о свою ногу и запахивал носом в пол, нередко цементный, то надевал шапку задом наперёд, щеголяя так по городу. И самое ужасное: Пятых довольно часто наступал на собачье дерьмо, принося на подошве этот подарочек на работу. Когда он приходил, коллеги первым делом принюхивались и внимательно смотрели на его обувь и на следы от неё, чтобы в случае чего срочно прекратить передвижение пачкуна по помещению и предотвратить дальнейшее загрязнение пола собачьими какашками.
Был Пятых среднего роста, довольно плотный, с тёмно-русыми короткими волосами и лохматыми бровями. Говорил неторопливо, хмуря брови, часто останавливался и возвращался. Когда кто-то задавал ему какой-нибудь вопрос, неизменно начинал отвечать с фразы: «Да ты знаешь…» Ходил Пятых вразвалочку, как медведь. Дулся по каждому поводу и без него. Если, например, на его столе бумага сдвигалась с места – если кто-то проходил мимо, – он обижался и говорил, чтобы ходили осторожней. Если брали с его стола линейку или карандаш, а потом клали не на прежнее место, он перекладывал, где это было, демонстративно качал головой, громко вздыхал и осуждающе смотрел на провинившегося. Ну а если кто-либо впопыхах забывал пожать ему руку на прощанье или когда здоровался, тут и говорить нечего: обида была страшная. Дулся неделями. Любил Пятых крепкий сладкий чай и пил на работе исключительно заварку, вбухивая в неё огромное количество сахара. Кроме обидчивости и рассеянности, бросался в глаза ещё и его необычный смех: что-то и от ржания необъезженного жеребца, и от мекания козла, забредшего в огород с капустой, и от крика упрямого осла, и даже улавливался в его смехе звук тормозящего перед остановкой трамвая. Вот так-то! И последнее. Когда он смеялся, кривил рот на правый бок и закрывал левый глаз.
