Руденко сел, закурил. В землянке установилась тишина. Берестов с Тишковым переглянулись. Майор приказал Брылина увести. Когда бывшего бригадира увели, Пётр Аверьянович продолжил.

— Понимаете, такие душонки способны разрушить любые самые благие начинания, они способны растоптать общие, народные, достижения. Самую прекрасную идею, могущую осчастливить многих людей, низринуть на свою, личную землю и растоптать. Для таких людей нет общего, они понимают только «себе», «мне», «моё», остальное абстрактно, несущественно, глупо. Этот пережиток надо искоренять. Пока образование не найдёт способа изживать этот анахронизм ещё в детском возрасте, всегда будет существовать угроза социализму, его дарам и благам для всех.

— Не горячись, Пётр Аверьянович, — Тишков стал успокаивать комиссара, — таких Брылиных действительно много, но людей хороших, надёжных, не в пример больше. Их даже сравнивать не имеет смысла в количественном выражении.

— Нет, Степан Иванович, — Руденко был немного подавлен, — далеко ходить не надо. Возьми Артюхова. Он в одиночестве столько душ загубил, столько зла принёс, что подсчитать не получится. Столько усилий потрачено, чтобы одного негодяя обличить. Ты же понимаешь, он мог весь отряд уничтожить, если бы не Алексей Николаевич. И вот сидят такие Брылины, Артюховы и подтачивают народные сваи, на которых мы строили и строим наше будущее несмотря на то, что сейчас идёт война, и враг топчет нашу землю.

— Ты, Пётр Аверьянович, знаешь пословицу: была бы голова, а вши найдутся. Так что с этим пока приходится мириться.

— Я как секретарь райкома, как коммунист, как партийный работник должен знать и видеть все возможные угрозы, что способны нанести вред нашему общему делу. И не надо прятать голову в песок. В этой войне мы победим, я нисколько не сомневаюсь. Но предательство, что вылезло сейчас, затаится, и будет ждать снова своего часа, чтобы поднять голову. Предательство в умах, где главенствует принцип «моё», «своё ближе к телу», «моя хата с краю». У него много личин. Так-то. А вот как научиться распознавать предателя, как лишить его возможности делать своё чёрное дело, большой вопрос. И о нём надо думать уже сейчас.

— Видишь, Алексей Николаевич, какую теорию из одного допроса комиссар вывел. А ты что думаешь? — спросил Берестова майор.

— Я, как вы выразились, Степан Иванович, вшей ловлю, — Алексей попытался отшутиться, — и вот собираюсь ещё с двумя побеседовать.

— Что ж, резонно. Тогда продолжим заниматься более приземлёнными делами.

Тишков велел привести на допрос следующего. Второй пособник оккупантов по внешнему виду разительно отличался от первого. Это был совсем седой человек, даже борода была у него белая, немного сутуловатый, с жилистыми узловатыми пальцами. Говорил он едко, словно весь мир был у него в неоплаченном долгу. При этом сам мир не имел ни малейшего понятия о подобном положении вещей.

— Ваше имя полностью? — спрашивал Берестов.

— Афанасий Петрович Кульнев

……..

— Когда были завербованы Артюховым?

— В 1938 году.

……..

— Почему вы стали сотрудничать с ним?

— Ненавижу советскую власть!

— Что же она вам такое сделала?

— Шурина моего раскулачили. Он спину от зари до заката не разгибал. И была-то у него лошадь, да две коровёнки. Богач! — зло усмехнулся Кульнев, — вы такого богача за Урал сослали. А знаете ли вы, что он на свои богатства детей кормил, чьи родители богу душу отдали. Стыда у вас нет. За что вас после этого уважать? Пришли в хату «кулак мол» и всё голытьба забрала, а ребятишек в приют.

— А может не так всё было? — неожиданно вмешался в допрос Руденко и прямо посмотрел Афанасию Петровичу в глаза, — тебя послушаешь, так мы ироды проклятые. То, что в районе перегибы были не отрицаю. Не везде поступали по совести и правде. Только твой случай другой! Шурина твоего судили! И не за две коровы, а за то, что он против советской власти воевал. Сначала с оружием. Простили! Не успокоился. Принялся за старое, то сено колхозное подожжёт, то инвентарь попортит, то головы людям дурит, небылицы рассказывает про лютость советской власти. А сам при этом детишек батрачить на себя заставляет. Это они за тарелку супа спину не разгибали с утра до вечера. Прикажешь за это по голове его погладить? Так что ли? Советская власть, несмотря на старания таких как ты, шурина твоего и вам подобных сумела людей накормить, школы, сады, больницы построить, дорогу молодым дать. А что ты лично хочешь? Молчишь? Две, три, четыре коровы, стадо и всё одному! И молоко сдавать, и деньги в кубышку складывать, сундуки набивать.

— Да, хотел развернуться, — огрызнулся Кульнев, — верно сказал, хотел и хочу стадо иметь. Не вижу ничего дурного в том.

— А разве колхоз не давал тебе такую возможность? Председателем тебя хотели избрать. Ты сам отказался. Сделал бы свой родной колхоз богатым, преуспевающим. Что здесь не так? Что тебе не по нраву? Опять молчишь! А я скажу тебе. Не хочешь ты для людей стараться, всё по старинке желаешь «себе», только в свой дом, в свой амбар.

— А чего это я голытьбу должен поднимать? Кто они мне? — рассвирепел вдруг Афанасий Петрович.

— Это граждане нашей страны. Все должны жить достойно. А не только единицы! И помогать надо другим, если у них не получается.

— Я лентяям не помощник.

— Народ лентяем быть не может!

……..

Тишков в разговор не вмешивался. Когда же Берестов задал все интересующие его вопросы и Кульнева увели, майор с негодованием высказал Руденко.

— Ну, Пётр Аверьянович, ну кого ты хочешь перевоспитать? До кого хочешь достучаться? До них что ли? Не допрос, а беседа «по душам». Только ты перед ними свою душу изливаешь, а они сидят и о прибытках утерянных сожалеют. Давай, комиссар, договоримся, последний допрос проведём без спасительных бесед. Вошь, которую ловит Алексей Николаевич, давить надо и дело с концом. Я так считаю.

— То всё-таки не вошь, а человек. Понимаешь, Степан Иванович.

— Всё, Пётр Аверьянович! У меня с такими людьми разговор короткий. Не дети! Больше полувека прожили. Свой ум нажили и им пользуются. А если ум по кривой дорожке повёл, то туда им и дорога. Пусть отвечают за всё. И кончим на этом.

Оба командира закурили. Каждый стал думать о своём. Дым окутывал головы сидящих, словно мири́л собеседников. Хотя их отношения нисколько не испортились и не могли испортиться, но сами допросы выявили различия в их характерах. Прямолинейный Тишков был не похож на секретаря райкома Руденко, для которого важным было докопаться до дна человека, понять его, что-то обобщить, сделать свои выводы. Иначе он не мог. Различие между майором и комиссаром дополняло существующий тандем, делало его более глубоким, разносторонним, а главное помогало нести ответственность за сотни человеческих жизней, которые верили своим командирам и уважали их.

Третий допрос уже прошёл «спокойно», как надо. Завербованный Артюховым колхозник Семён Павлович Ткаченко поведал о нескольких пособниках начальника райпотребсоюза, которые принимали активное участие в порче продовольствия, отправляемого в воинскую часть, а также за пределы района. Именно сведения, полученные от Ткаченко, помогли значительно пролить свет на масштабы деятельности Артюхова, много лет занимавшегося вредительством, начиная от порчи инвентаря, заканчивая идеологическим разложением неокрепших молодых умов.

Теперь предстоял трудный разговор с самим «Хозяином». Берестов не питал особых иллюзий по поводу Артюхова. Тот ничего говорить не станет, а потому единственно правильным видел своё решение отправить его в Москву, пусть там с ним поработают.

Тишков приказал привести бывшего завхоза. Но дело это оказалось не таким простым. Когда Артюхова вывели из «тюрьмы», то партизаны обступили его и конвой тесной толпой. И стали требовать немедленно расправы над ним. Стоило больших усилий успокоить людей.

— Гад, удавить тебя мало! — лез прямо на Артюхова свирепого вида партизан.

— Отойди, Мишаня, — обратился другой к здоровенному деревенскому трактористу, сопровождавшему Юрия Валентиновича, — дай в глаза этой падле посмотрю»!