Иногда Алексею сильно не хватало присутствия старого охотника. Берестов дал себе зарок. Вот закончится война, и когда появится хоть малейшая возможность поехать в Якутию, он непременно навестит своего учителя и старшего друга. Лишь бы тот был ещё жив.

До лагеря оставалось недалеко. Старший лейтенант в последний раз сменил носильщика и пошёл уже свободнее. На данный момент опасность позади. А самое главное, все живы и здоровы.

Тишков встретил их с радостью, обнял каждого. Полицаев поместили в том же сарае, что и некогда Чепца. Охранять пленных Алексей оставил своих типографских товарищей, пока не найдёт им замены.

— Степан Иванович, — попросил Алексей, — подбери сам охрану, но не ту, что сторожила Никиту. Только тех, кому доверяешь как себе.

— Понял-понял, не переживай. Пойдём, представлю тебе их.

Они пришли в командирскую землянку, там Руденко что-то записывал в свою тетрадку. Он тоже очень тепло поприветствовал Алексея. Тишков распорядился вызвать к себе несколько человек.

Через двадцать минут они явились. Берестов внимательно их осмотрел, проинструктировал и отпустил.

После небольшого разговора с командирами Алексей условился, что они вместе приступят к допросу полицаев, когда он немного отдохнёт.

Ему действительно требовалось время, чтобы восстановиться.

Берестов знал, что на войне время решает очень многое и всё надо делать в свой срок, поэтому он попросил Николая разбудить себя ровно через пять часов. И заснул крепким сном.

Николай выполнил просьбу старшего лейтенанта, а когда тот встал, оправился, предложил товарищу подкрепиться. Алексей не отказался.

— Что там у тебя? — поинтересовался проголодавшийся Берестов, потирая руки.

— Царский ужин — пшённая каша и чай. По случаю удачного завершения начатого дела.

— Ого, поистине царский. Спасибо, Николай.

Алексей принялся за еду.

— Знаешь, Алексей, у многих здесь настроение поднялось, когда узнали, что вы схватили этого упыря. Я хотел ему в глаза посмотреть, да не пустили к нему, как не упрашивал.

— Чтобы ты его там придушил. Нет, братец, он нам ещё живой нужен. И Тишков рисковал, отправляя тебя за ним в первый раз.

— Признаюсь, руки чесались. Может, и правильно, что не пустили. Хотя слово дал, но мог не удержаться, — и Чертак мечтательно продолжил, — я бы его одной здоровой рукой взял бы за глотку и держал до тех пор, пока эта мразь дышать бы не перестала. А уж там пусть меня судят.

— Ты, Николай, не горячись, — предостерегающе проговорил Алексей, — таких много сейчас расплодилось. Судить их надо народным судом. Поверь, народный приговор куда страшнее для преступника, чем личный. Тебе ли не знать силу народную, её гнев и любовь.

— Откуда ты такой умный?

— Война научила. Расскажу тебе одну историю. В июле это было. В Белоруссии. Командировали меня туда в помощь особистам N-ской армии. По служебным делам оказался я на вокзале одного узлового города. Немцы наступают, наши еле оборону держат, эвакуация только в самом разгаре. Нервы на пределе, сутками не спали. А тут вижу, какой-то пиджак важный ходит, кричит, руками размахивает, какие-то бумажки, мандаты людям в лицо тычет и приказывает в вагоны что-то грузить. А кругом толпа: женщины, дети, старики со своим скарбом в узелках. Я бы и не вмешался, но слышу «вот же индюк несколько вагонов себе забрал, своё барахло спасает», «а то́, своё ближе, что ему горести наши» и ещё в том же духе. Зло меня разобрало. Подхожу и говорю: «Ваши документы». Он мне что-то суёт. Я бегло ознакомился и продолжаю: «Что грузите?». Он опять мне что-то суёт, какие-то музейные большие ценности мол. Я ему: «Распаковывай, проверять буду». О, что тогда началось! Крик, шум, пугать меня каким-то высоким начальством стал. Мне всё равно. Подозвал солдат, вскрыли один ящик, а там и вправду ценные вещи, только домашние, без инвентарных номеров. Ну я и приказал вагоны этого деятеля под беженцев передать. И пошёл. Так он меня догнал и за плечо развернул, слюной мне в лицо брызжет. Ну я не выдержал и врезал ему по физиономии. Думаешь так дело и кончилось? Ан нет. Накатал на меня бумагу, чуть меня врагом народа не сделал. Я в ответ свой раппорт написал. Пошло разбирательство. В итоге оказалось, что этот прохиндей аферы крутил в особо крупных размерах, да не один. Страна воюет, напрягается, а эти на народном горе наживались. Судили их и приговорили к высшей мере наказания. Пристрели я его тогда, воровство бы продолжилось. Понимаешь о чём я?

— Что же тут непонятного. Потрясти его хочешь?

— Вот именно! А уж потом будем судить. Спасибо, Коля, за еду. Да, кстати, можешь понаблюдать за командирской землянкой, посмотреть, кто крутиться будет, когда допрашивать будем?

— Сделаю.

— Тогда я пойду, а ты чуть позже после меня.

Алексей вышел. Морозно уже. Поёжился немного и отправился в убежище командиров.

— А, Алексей Николаевич, — поприветствовал Тишков, подкидывая дрова в печку, — смотрю, бодрячком.

— Да, отдохнул. Вызовите, пожалуйста, Костенюка, будем допрашивать.

— Сейчас. Мне тебе два слова сказать надо. Уверен, что следовало раскрываться? Ты парень опытный, я не вмешивался, а тут раскинул немного и сомнения стали одолевать. Что скажешь?

— Я считаю, Степан Иванович, теперь не надо делать тайны из причины моего пребывания здесь. Пусть считает меня особистом. Я уже развернул бурную деятельность. Агента надо вывести из равновесия, его надо заставить проявить себя. Здесь Костюк идеально подходит на роль приманки. Предатель должен начать бояться, ему нужно внушить мысль, что удар может последовать внезапно. И последнее, полицай наверняка обладает информацией, которая приблизит нас к агенту.

— Рассеял сомнения.

Тишков вызвал своего ординарца и приказал привести Костюка, а заодно найти Руденко и попросить прийти в землянку.

— Ты лучше скажи, — с неподдельным интересом спросил майор, пока исполнялось его приказание, — где так научился в лесу ориентироваться. Николай говорит, по лесу точно по родному дому ходит.

— В Якутии, Степан Иванович.

— Эко далеко тебя занесло!

— Родителя моего, — уточнил Берестов, — а с ним и вся семья там оказалась. В нашем селении охотник один жил, вот он меня своему ремеслу и обучил. Удивительным человеком оказался. Благодарен я ему очень, вот, надеюсь, после войны навестить старика.

— Долго она ещё проклятая продлится. Вот смотрю на вас молодых, на что силы свои недюжинные тратите. Могли жить мирно, строить, любить. А тут грязь и земная, и человеческая, боль, пот, смерть кругом ходит. Вам бы росточкам зелёным тепло, свет, забота в достатке, глядишь, и родина наша преобразилась бы быстрее, краше стала бы. Ты, Алексей Николаевич, доживи до победы. Очень тебя прошу. Поклонись охотнику своему и от меня лично. Такого парня партизанскому отряду воспитал!

Дверь открылась и на пороге появился Руденко.

— Не опоздал?

— Нет, Пётр Аверьянович, без тебя не начали бы. Мы здесь немного с Алексеем Николаевичем по душам поговорили.

— По душам — это хорошо.

Дверь снова открылась и появился боец.

— Заводить можно, товарищ майор? — спросил он.

— Заводи.

Ввели Костенюка и посадили на стул, руки у него были связаны. «Всё, свободен» — сказал майор партизану, что конвоировал полицая. Тот не мешкая вышел.

— Ну здравствуй, Фома Лукич, — Руденко пристально смотрел на полицая, — не думал, что так скоро свидимся?

— Здравствуй, секретарь. Да, не чаял. Человек предполагает, а Бог располагает!

— Как видишь, век предателя короток.

— Посмотрим. Это для вас я изменник, у меня другая правда.

— А в чём правда, — сурово спрашивал Пётр Аверьянович полицая, — детишек малых жизней лишать, стариков, женщин не жалеть?

— Каждому своё.

— В чём они виноваты перед тобой?

— Пожить я решил вольготно, хотелось, чтоб душа развернулась. При Советах разве жизнь? Но за всё надо платить, так то, секретарь.

— Ведь это чужие жизни! — Руденко был поражён цинизмом, с каким высказывал свои мысли Костюк. Он даже не пытался ничего скрывать, всю подлость и низость свою напоказ выставлял. Ещё бахвалился.