– А вот тут рано. Может, она сама сбежала? Папенька строгий? Или любовник неласковый оказался? Или совсем просто, поругалась с подругой? – накидывал варианты Рус, покачиваясь в кресле возле камина.

– Может… А может, и не может! – рыкнул я на него за то, что так отчаянно пытался сгладить ситуацию. Вот только что тут сглаживать? Откуда она сбежала? Из клетки с тиграми? Тогда возможно.

Нас прервал скрип двери, и из комнаты вышел лекарь-волшебник, что не единожды играл в крестики-нолики на моей шкуре. Герберт Иванович. Старичок молча кивнул, вытер руки о полотенце и сел за стол, на котором были разложены его бумажки.

– Жива?

– Жива, девка, жива… – старик, не отличавшийся обычно сочувствием, сейчас недовольно морщил крючковатый нос, осматривая нас поверх узких очков в золотой оправе. – Звери, и то гуманнее. Сначала убивают, а потом тело раздирают. А тут… Озверели люди, ничего святого в душах не осталось. Вадим Дмитрич, раны я заштопал и обработал, капельницу поставил. Если переживёт ночь, считай, в рубашке родилась. Её бы на МРТ, как очухается.

– А когда очухается-то?

– Не знаю, хлопцы. Сегодня я останусь с ней, а завтра найдите сиделку.

– Исключено!

– Прости, Вадь, но я не могу поселиться у тебя, – проскрипел старик, оторвавшись от бумаг.

– Иваныч, а я не могу пустить к ней чужака, пока не выясню, кто она, и чем мне обернётся и её живучесть, и рубашка, в которой она, как ты говоришь, родилась. Понимаешь?

– Клару попроси, – старик упрямился, быстро строча ручкой в ежедневнике. – За ней нужно наблюдать. И ещё… У неё спина вся рассечена, девку словно хлыстами гнали, на ногах мозоли, но не от снега или льда. Мне кажется, что её постепенно раздевали, оттого и раны на ней такие странные, будто нанесенные в разное время. И обморожения тоже разной степени. Нельзя ей одной… Нельзя…

Я с каким-то животным спокойствием наблюдал, как юристы выходят из здания, как садятся в машину и отчаливают в сторону аэропорта. И лишь когда кортеж скрылся из поля зрения, смог выдохнуть.

Есть!

Ох, как же долго мне пришлось кружить вокруг этих чопорных зануд, лишь бы втюхать неликвидный металл с завода. Им и так сойдёт, а мне чистоган нужен, чтобы ставить эксперименты по облегчению стали для авиастроения.

Птичкам больше не нужна тяжелая броня, им, наоборот, полегче и подешевле подавай. А для экспериментов нужны деньги, поэтому мне и пришла в голову эта идея сбагрить то, что на просторах «сытой» на металл страны считается шлаком. Надеяться на федеральное субсидирование рано, не говоря уж о госзаказе, мне ещё потеть и потеть на свои кровные, чтобы найти нужный сплав. Главное – успеть к запуску новой модели широкофюзеляжного самолёта, первого с советских времен.

Я смотрел на экран лэптопа, где значился денежный приход, и не мог заглушить восторга, который меня переполнял. Никто не верил в меня и в мою идею, включая отца и братьев. А для меня к сорока годам как-то их мнение стало лишним, тягостным, что ли. Дай Бог, видимся раз в месяц, этого достаточно и им, и мне.

– Ну что, как отмечать будем? По ресторанам или по блядям? –  Рустам заглянул в кабинет.

– Ой, из тебя поблядист, как из меня – пианист, – впервые за день рассмеялся я, жестом приглашая друга войти.

– Какие наши годы, Вадь? Ещё научимся, – Рус сел на край стола и закурил. – Может, к нам поедем? Улька там наготовила на целую роту, да и Майка по тебе скучает. Поедем, Вадь?

– Нет, Русик, я домой. И ты езжай, скоро Новый год, а подарки, поди, до сих пор в магазине на полках?

– Есть такое, – Рустам опустил голову. – Но ничего, я все успею. Знаешь, после первого ребенка я думал, что стою на краю пропасти, а мне в спину тычет миллион невыполненных дел, а после третьего – уже море по колено. Я же суперпапа, все смогу, все успею!

– Давай, суперпапа, беги, пока я не передумал.

– Охрана внизу, до второго числа с тобой усиленный наряд. И не вздумай сопротивляться! – Рус махнул кулаком и выбежал из кабинета.

– Ладно…

Офис пустел стремительно. Тишина паутиной растекалась по этажам, съедая любимые мною звуки оргтехники, цокот женских каблуков и тихие переговоры сотрудников.

Налил новую порцию кофе, вышел на террасу, вбирая в легкие морозный воздух декабря, и закурил.

Вроде, все прошло как по маслу, а грудь все равно тисками сжата. И мысли… Такие путанные, резкие, как испуганная стая воронов. Я ещё раз осмотрелся, прекрасно понимая, что просто тяну время, и, подхватив пальто, вышел из кабинета.

– Вадим Дмитриевич, домой? – Фёдор открыл дверь авто и, махнув охраннику, шустро занявшему кресло спереди, вклинился в поток.

Город просто сиял от бесконечных паутин гирлянд, вывесок с зазывными распродажами для зевак-туристов. Зима в этом году пришла рано, снег выпал в октябре, а к ноябрю его было столько, что коммунальщики захлёбывались в работе.

Мы, как обычно, на центральном проспекте оказались зажатыми в пробке, поэтому оставалось лишь глазеть по сторонам. Странно… Дел никаких нет, все бумаги подписаны, отчетная статистика закрыта, а внутри все равно растекается обжигающее беспокойство.

Глаз зацепился за толпу девчонок, весело отплясывающих от холода на светофоре. Что за тупость – надевать короткие юбки и чисто символические куртки, которые холодят даже меня! А одна, особо бесстрашная, была ещё и без шапки… В этот момент девушка тряхнула головой, и по спине рассыпались серебристые, покрытые сверкающим инеем локоны, в которых путались резные хлопья снега.

Сердце ухнуло… А ещё недавно спутанные мысли стали обретать абсолютно реальные очертания. Крошка…

С момента той аварии прошло четыре дня, а новостей всё не было. Придорожная Дюймовочка и правда родилась в рубашке, раз пережила самую сложную ночь, находясь под присмотром Герберта Ивановича, вот только в сознание не приходила.

Перед отъездом в город я зашёл к ней на пару минут, сам не понимая, зачем. Просто стоял как истукан и пялился на хрупкую девку без имени и прошлого, что так отчаянно пыталась спастись, бросаясь под колёса моей машины.

Она лежала, как заколдованная принцесса, на лице её не было ни румянца, ни признаков жизни. Мы думали, что та плотная багряная корка на её лице – это месиво рваных ран, но оказалось, что это просто застывшая густая кровь, которую смыли волшебные руки старика Герберта. Ровная, почти прозрачная кожа пестрела тонкими порезами, которые уже затягивались благодаря травяным отварам и чудо-мазям собственного производства, но жизни в ней всё равно не было. Еле дышащая. Спящая. И на удивление красивая.

С одной стороны, мне хотелось оттянуть тот момент, когда от тупого созерцания этой Крошки придётся перейти к делу, но с другой стороны, на душе поселилась какая-то новая, доселе неведомая и чуждая мне эмоция. Она, как роза в хрустальной колбе, была только у меня… Просто была.

– Вадик, что ты несёшь? – рыкнул я сам на себя и шлёпнул по кнопке, чтобы поднять наглухо тонированное стекло и избавиться от взглядов водителя и охранника. Достал телефон и набрал мою помощницу по дому.

– Клара Ивановна? Как дела? – сам не зная, в который раз задал я этот вопрос.

– Дышит, Вадим Дмитриевич. Вчера Герберт Иванович привозил гинеколога для осмотра, а сегодня весь день колдует с какими-то капельницами. Быть может, позже будут новости? Вам сообщить, когда врач уедет?

– Нет, Клара, – прошептал я, смотря на современную высотку, в подземный паркинг которой мы въезжали. – Сегодня я дома.

– Хорошо.

– С наступающим, Клара.

– И вас, Вадим Дмитриевич, – было слышно, как обычно сухая и максимально сдержанная женщина улыбнулась, роняя скупые эмоции. – Желаю вам в этом году море нового, интересного и необычного!

Я отбил вызов, убрал телефон во внутренний карман пальто и откинул голову на спинку. Растирал ладонями лицо, пытаясь содрать дурацкую настырную мысль, что необычнее безжизненной и безымянной девушки в моём доме уже просто быть ничего не может. А почему безымянной? Пусть будет Крошкой.