Печи в доме не работали, плита на кухне была разломана. Пришлось всё тому же Каланче натаскать из кухни кирпичей и, устроив из них у входа в дом небольшой очажок, кипятить на нём стерилизатор.
Вспомнили, что не в чем мыть руки. Борис отправился к Прохорову и с большим трудом выпросил у него два эмалированных таза и два ведра. Тазы были обожжены спиртом и поставлены один на другой. Одно из вёдер определили для кипячёной воды, другое – запасное. Помойное ведро заменила пустая большая консервная банка, найденная где-то санитаром.
Кстати, Каланча служил санитаром операционного взвода и входил в то отделение, в котором был Алёшкин. Звали его Владимир Петрович Аристархов, ему было лет сорок. До войны он служил счетоводом в каком-то колхозе Московской области, в армии никогда не служил, но был очень толковым и исполнительным, а главное, хладнокровным и спокойным человеком. Не ладилось только у него дело со строевой службой. Из-за роста, обмундирование, полученное им, было большого размера. В то время обычное красноармейское обмундирование шилось так, что чем больше рост, тем предполагалась и мощнее фигура. У Аристархова же так не получалось: при очень высоком, почти двухметровом росте, плечи и грудь у него были, вероятно, не больше 48 размера, поэтому обмундирование на нём висело как на вешалке. Это его смущало, и, уж конечно, ни о какой выправке в таком виде не могло быть и речи.
Кроме Аристархова, в отделении Бориса были ещё три санитара: два из них носильщики, а третий, как и Каланча, должен был помогать при работе в операционной и перевязочной. Этот колхозный паренёк по фамилии Кузьмин, только что отслуживший действительную службу в должности санинструктора роты, при распределении попал в санитары операционно-перевязочного взвода. Разбитной малый, скорый и расторопный, но немного суетливый, а главное, очень боявшийся, как впоследствии выяснилось, вида крови. Санитары-носильщики в отделениях не закреплялись, а назначались из ротного резерва в порядке очерёдности.
Наумова, как мы говорили, была старшей операционной сестрой, она же была и старшей сестрой всей медицинской роты. В отделении Алёшкина операционной сестрой была назначена Шуйская – восемнадцатилетняя, худенькая хрупкая девушка, которая не внушала ему доверия, но которая, как оказалось, уже два года работала в хирургическом отделении Пензенской городской больницы. Дело своё она знала хорошо и, кроме того, была очень инициативной и толковой помощницей врача. Кроме неё, в отделении были ещё две сестры, так называемые перевязочные – это Рая и Люда. Обе эти девушки работали уже порядочное время палатными сёстрами в одной из московских больниц, и Борис полагал, что и они будут ценными помощницами.
Второго врача, как мы знаем, в отделении пока не было. Описывая сотрудников отделения Алёшкина, мы отвлеклись от рассказа о подготовке медпункта, а между тем он уже был развёрнут. С момента получения приказа не минуло и двух часов, а стерильные инструменты уже лежали на столике, сделанном из укладки, там же лежал и перевязочный материал, у стены стоял топчан-кушетка, у одного из окон – письменный стол, у другой стены – скамейка с тазами и ведро с горячей водой. Посредине возвышался железный операционный стол, выпрошенный Наумовой в аптеке. На вбитых в стенку гвоздях висели халаты для врачей. Шуйская и Рая были уже одеты в свои халаты, Аристархов и Кузьмин сидели на пороге у входа в дом и курили самокрутки.
Наумова постояла в дверях и, осмотрев всё хозяйским взглядом, сказала Борису:
– Ну, идите, доктор, докладывайте. Всё готово, можем хоть сейчас принимать раненых.
Алёшкин побежал в расположение медсанбата, разыскал Симоняка и Сангородского, которые озабочено о чём-то беседовали, остановился по-уставному в трёх шагах от них и, приложив руку к пилотке, чётко отрапортовал:
– Товарищ комроты, ваше приказание выполнено, медпункт развёрнут.
– Как, уже? – изумились оба. – Не может быть!
И они трусцой направились к совхозному дому. Там Алёшкин и Наумова с гордостью показали свой примитивный из примитивнейших медпункт. Но ведь он был первым, самым первым для всех них за эту войну, и поэтому командиры остались довольны.
Сангородский спешно пошёл к командиру медсанбата, чтобы доложить ему о том, что медпункт готов к приёму больных и раненых.
– Кто дежурный? – спросил недовольно Краснопеев, ему было не до медпункта.
Он только что выдержал жесточайшую баталию с политруком Клименко, настаивавшем на немедленной помощи совхозу в дойке коров, и, к своему огорчению, не найдя поддержки даже в своём комиссаре Барабешкине, оказавшемся на этот раз на стороне политрука, вынужден был уступить и только что разрешил отправить на совхозный двор двадцать женщин из числа медсестёр и санитарок, умевших доить коров. Возглавить эту команду он приказал политруку Клименко, заявив при этом, что всю ответственность за это мероприятие возлагает на него. Однако он не забыл передать Прохорову, чтобы тот забрал всё надоенное молоко.
Сейчас как раз Клименко и отбирал желающих и умеющих доить коров. Таких оказалось гораздо более двадцати, да к ним присоединились ещё и санитары – всем надоело сидеть без дела. Но превысить количество добровольцев Клименко не решился.
Краснопеев, как всегда с ним бывало в подобных случаях, с досады, что вышло не по его, уже пропустил солидную порцию спиртного и только что собирался повторить возлияние, как к нему постучался Сангородский.
Надо сказать, что с этого утра командир медсанбата оккупировал одну из специальных санитарных машин для своего личного жилья. Он приказал выгрузить из неё лишнее, по его мнению, оборудование и кое-какие хозяйственные вещи, загруженные заботливым Прохоровым. Сейчас всё это имущество валялось недалеко от машины и начхоз Прохоров тщетно ломал голову, куда бы его распихать – все машины были заполнены до отказа. Особенно его смущала палатка ДПМ, которую просто некуда было засунуть.
Забегая вперёд, скажем, что командир медсанбата Краснопеев и вскоре присоединившийся к нему незадачливый комиссар Барабешкин поселились в этой машине и прожили там до самого своего последнего дня пребывания в медсанбате. Из машины они, особенно Краснопеев, показывались на глаза подчинённым очень редко.
Прерванный приходом Льва Давыдовича Сангородского «на самом интересном месте», Краснопеев сердито повторил:
– Так кто же дежурный?!!
Лев Давыдович вначале попросту не понял этого вопроса, он так был рад, что медпункт развёрнут, и притом в такой короткий срок, что предполагал, что и командир медсанбата обрадуется вместе с ним и сейчас же побежит его осматривать, но этого не произошло, тот отнёсся равнодушно. «А может быть, так и нужно», – подумал Сангородский и, сообразив, наконец, ответил:
– Дежурное отделение доктора Алёшкина.
– Ну, смотрите, чтобы всё в порядке было. Скоро, наверно, начсандив приедет. Можете идти. – буркнул Краснопеев и принялся за прерванную закуску.
Сангородский, человек несдержанный и ненавидевший всякое чванство, был возмущён до глубины души и, спускаясь по ступенькам санитарной машины, посылал этого чинодрала-командира ко всем чертям – конечно, про себя. Обо всём этом и о своём состоянии он гораздо позже рассказал друзьям, в том числе и Борису. Сейчас же он только передал приказание, «чтобы было всё в порядке», и сказал:
– Товарищ Алёшкин, сегодня по медпункту будете дежурить вы со своим отделением, а завтра вас сменит доктор Дурков.
– Есть, – ответил Борис.
Он надел халат, уселся около стола и, воспользовавшись случаем, решил познакомиться со своим отделением. Собственно, это было впервые, когда всё отделение собралось вместе. До сих пор занятия проводились или с врачами, или с медсёстрами, или с санитарами по отдельности, а всё свободное от занятий время врачи проводили по земляческим группам. Борис находился в группе с Перовым, Дурковым, Картавцевым и Скворец – они все приехали из Нальчика.
Так вот, сейчас на дежурстве, по мнению Алёшкина, на совершенно бессмысленном дежурстве, в ожидании появления начальства, Борис и решил познакомиться со своими помощниками. Именно тогда он о каждом из них и узнал всё то, что мы описали немного раньше, а некоторые мысленные дополнения к характеристике каждого сделал уже потом, испытав их в работе.
