Альфред мотнул головой.
- Слушай, отпусти меня, и я всё забуду, будто ты ничего не делал, лады?
Тот молчал, словно потерял всякую уверенность в себе, и Альфред очень остро это почувствовал. "Ну, вот и нашлось твое слабое место, урод". Он уже торжествовал победу, когда тот, наконец, решил открыть свое имя.
- Меня зовут Александр. Иногда называли Малышом, помнишь?
"Так я думал", - кивнул Альфред, но решил держать "хвост пистолетом".
- Нет, не могу вспомнить: друга по имени Малыш у меня никогда не было.
- Я у тебя взял велосипед, но не вернул, помнишь?
- Нет, - жестко ответил Альфред, не давая уроду порадоваться той давней боли, которую он принес толстяку своим поступком, в конце концов, приведшим Альфреда туда, где он сейчас находился.
- Нет, - повторил он, - не помню я никакого велосипеда, потому что у меня его никогда не было.
Монстр-Малыш, казалось, опешил, уставясь единственным глазом на странного толстяка, который забыл самый лучший и, одновременно, трагический день в своей жизни.
- Ты не мог этого забыть. Ты никогда ничего не забывал, - Малыш ударил кулаком по столу. - Как твоя фамилия, жирдяй? - взревел он.
- Иванов-Петров-Сидоров. Видишь, какой винегрет?
Малыш вращал единственным глазом, будто туда попал стальной опилок, и он силился вытащить его с помощью слезы. Но спасительной слезы не было, как не было и сочувствия толстяка к обезумевшему матросу, которое проявилось бы в, болезненно ожидаемом, узнавании.
Альфред только сейчас понял - вот она, единственно правильная тактика против этого чудовища - полная потеря памяти, ноль реакции на его желание громко захохотать при виде удивленного взгляда толстяка, узнавшего, кто перед ним стоит. Но нет, Альфред не реагировал - он просто смотрел на это прыгающее, вокруг него, чудовище, своего давнего противника, на его вытекший глаз, на обожженное лицо, сломанный нос, оторванное ухо. Трясогузов уже не жалел себя - ему было жаль вот этого нечастного, полоумного неудачника, так бездарно прожившего свою жизнь. Альфреду даже не были интересны подробности его биографии - он и так прекрасно видел, чем она заканчивалась. Скорее всего, ему и жить-то осталось не так уж долго - он чувствовал, что те миллион разочарований, которые Малыш испытал на своем жизненном пути, вряд ли поднимут его выше той ступени развития, на которой он сейчас находится.
- Слушай, - вздохнул Альфред, - давай я уже поеду, и мы забудем этот странный разговор. Я не помню ни тебя, ни велосипеда, и меня мало интересует твоя жизнь - не буду я тебе ее ломать. Всё, я поехал.
Он попытался развернуться на своем кресле, но Малыш подскочил к нему и, взяв за ворот футболки, притянул к себе:
- Слушай сюда, сопляк, я не для того притащил тебя сюда, чтобы вот так просто отпустить. Мне нужны ответы на вопросы. Если я их услышу - отпущу. Если нет - пойдешь рыб кормить, а они в этих местах ох какие голодные, дошло?
Альфред понял, что этот невменяемый не уймется, пока, не случится чуда. Он закрыл глаза, и, в общем-то, ни на что не надеясь, произнес про себя: "Господи, вытащи меня отсюда". Такие простые молитвы были у него всегда наготове, когда он не знал, как поступить в безвыходной ситуации. Точно также он молился, когда слесарь Королев бежал от фаяловских чудовищ и чудом спасся от их зубов и когтей. И тогда было их общее чудо - Королев спас свою жизнь, а Трясогузов, попросил, чтобы это было возможно, и оно сбылось...
- Чего ты там бормочешь, жирный? - спросил Малыш.
- Ты не поймешь, - ответил Альфред.
Малыш отошел от него и сел на стол. Альфред знал, что скоро его начнет искать Ральф Штукк, если уже не ищет. Кричать, конечно же, бессмысленно - всё еще неясно, есть ли у Малыша нож или ствол. Но, вот, сидеть спокойно и не подавать виду, что боишься - это хоть какая-то возможность потянуть время и спасти свою жизнь, если Ральф, конечно, успеет.
- Итак, ответь мне на вопрос. Когда я взял у тебя велосипед, кому ты об этом рассказал? - спросил одноглазый.
Альфред смотрел на иллюминатор, мечтая, чтобы шторка хоть на один сантиметр отодвинулась, и он увидел бы кусочек чистого дневного неба. Может быть, кроме неба, он заметил бы мелькнувшую тень своего спасителя, тогда бы он точно заорал "помогите", что было бы, конечно, его последним криком в жизни...
Он отвернулся от грязной шторки, закрывавшей Альфреда от всего мира в этой тесной мрачной комнате.
- Повтори вопрос? - сказал он, надеясь, что все на этом и кончится.
- Кому ты сказал обо мне, когда я взял твой чертов велосипед?
- Никому я ничего не говорил, - спокойно ответил Альфред. - Какой-то нездоровый у тебя интерес к моему велосипеду. Что вообще за чушь творится?
- Ага! - радостно подпрыгнул одноглазый. - Вот ты и признал, что велик был твоим!
- Ну и что? - спокойно спросил Альфред. - Ну, признал, ну, мой он, да, и что дальше?
- Кому ты сказал... - снова стал повторять одноглазый.
- Никому я ничего не говорил, - пожал плечами толстяк, уже не опасаясь перебивать этого рычащего придурка. - Мне некому было говорить - я не успел. Хотя нет, папаше с мамашей все-таки успел, но они не хотели устраивать скандал с твоей полоумной...
- Заткнись! - прошипел Малыш. - Еще хоть одно слово... Попробуй только...
Альфред не стал злить дурачка, и, сложив руки на толстом своем животе, снова уставился на одноглазого, пытаясь внушить ему бесполезность его театральных прыжков и стремления запугать единственным вытаращенным глазом.
