С такими улыбками оглядывали их извозчики, пассажиры конок, кондуктора, городовые. Все. Двое даже остановились, и один, тыкая в них пальцем, громко смеялся.
Но Катя и Надя ничего не замечали. Они видели только одно солнце — яркое, могучее, которое никогда-никогда не заглядывало на "их" улицу и в их ужасную тюрьму, и готовы были петь от радости.
Дрожки их поравнялись с трактиром. Через раскрытые окна его выплывали на улицу тягучие звуки органа.
Глаза у Кати блеснули, и она воскликнула:
— Вот жисть! Знаешь что, Надя?
— Что?
— Давай не вернемся назад.
Надя сделала большие глаза. Катя рассмеялась и добавила:
— Это было бы хорошо. Только никак невозможно. Не вернуться мне назад значит умереть с голоду. Тебе-то еще можно. Ты — молодая, здоровая. Служить можешь. А я — старуха.
В голосе Кати зазвучала безнадежная нотка.
Наде сделалось жаль ее. Она обвила рукой ее шею, прижалась к ее щеке и робко заговорила:
— В самом деле, Катюша, давай не вернемся назад. Какая там "жисть". Одна — мука. Пляшешь, пляшешь. Видела, что с Бетей стало? Доплясалась. Это, Катюша, ничего, что ты старая. Работу всегда найдешь. Будем вместе искать. Только бы не вернуться. Голубчик, прошу тебя.
Катя посмотрела на нее с усмешкой, медленно оторвала от своей шеи ее руку и запела:
— Ой, ой, ой! Ишь, как разлимонилась. Ты что же это, мать моя родная? Смотри мне. Только попробуй сбежать. Так скручу!
Надя искусственно улыбнулась и пробормотала:
— Я ведь так… пошутила.
— То- то! Где же твои дети? Долго что-то мы едем.
— Вон там, в том доме. Извозчик! — Надя остановила его у старенького одноэтажного домика и предложила Кате слезть с дрожек.
Вера Петровна, у которой находились на воспитании дети Нади, была жалкое, болезненное существо. Она вместе с мужем-стариком, ночным сторожем, снимала в глубине двора одну комнату с кухней. Войдя в комнату, Катя и Надя увидали следующую картину: на грязном полу, на спине, лежала Олимпиада, а на ней верхом сидел Юра — вихрастый и носатый — и тузил ее кулаками. Коля же сидел на корточках в стороне и строил из засаленных карт домики.
Олимпиада орала, как поросенок, и Вера Петровна напрасно пыталась оторвать от нее Юру. Он, как рак, впился в нее, тузил и приговаривал:
— Жаль, ножика нет. А то кишки выпустил бы тебе.
Увидав мать, Юра бросил Олимпиаду и поспешно забрался под кровать. Олимпиада же присела и, устремив глаза на мать, заревела еще громче.
Материнское сердце Нади дрогнуло. Она стремительно бросилась к Олимпиаде, сгребла ее в охапку, прижала к груди и стала покрывать ее поцелуями.
Потом она сгребла Кольку и стала нежно звать:
— Юра, а Юра!
— А ты рыбы (лупок) не дашь? — послышалось после некоторого молчания из под кровати.
— Не дам. Иди сюда.
Юра, весь измазанный известкой, вылез. Надя вытерла ему кружевным платочком нос и сказала, указав на Катю:
— Это, детки — тетя. Она вам гостинец принесла.
У детей заблестели глазенки.
— Да, принесла, — сказала Катя. — Только вы не получите.
— Почему? — спросил насмешливо Юра.
— Потому что вы деретесь. Будете еще драться?
— Не будем, — хором ответили дети.
— Если так, так вот вам, — и она разделила между ними поровну рахат-локум и "альвачик".
Дети повеселели и запрыгали вокруг Кати и матери, как козлики. Надя глядела на них сквозь слезы. Она пять месяцев не видала их. За это время они выросли, в особенности Юра. Но зато, как они ужасно выглядели. Они были желты, грязны, оборваны.
— Отчего они у вас такие грязные, Вера Петровна? — спросила она.
— Да они всегда такие, — ответила та. — Моешь, моешь их, а они возьмут и вывалятся во дворе. А вы бы позанялись немного Юрой. Ужас, какой он баловный. Я из-за него со всеми соседями перессорилась. Вчера он скрутил голову индюку одной чиновницы. Позавчера пожар в погребе наделал. А что он с Олимпиадой делает, если бы вы знали! Прошлой неделей он схватил нож и говорит ей: "Давай я подколю тебя". — А за что ты меня подколоть хочешь? — спрашивает Олимпиада. — Хочу посмотреть, что у тебя у середке делается. — И лаком же он. Вчера купила полбутылки подсолнечного масла. Хотела старику своему скумбрию зажарить, а он возьми и все выпей.
Надя во время рассказа Веры Петровны качала головой и, когда та окончила, проговорила:
— Слышь, Юра? Как тебе не стыдно. Да где ты? Куда он делся?
— А вот он, — спокойно ответила Катя и достала его рукой из-за своей спины.
Юра стал вырываться из ее рук, но Катя не пускала его.
— Пусти, — просил он угрюмо.
— Я тебе дам "пусти", — ответила Катя и сильнее сжала его руку. — Понимаешь, Надя? Пока Вера Петровна рассказывала, он у меня портомонет свистнул. Так вот ты, миленький, какой?! Правда, что яблоко от яблони далеко не падает. Каков папаша, таков и сын. Хороший блатной из тебя выйдет.
— Пусти, — повторил Юра и стал кусаться и брыкаться ногами.
— Ты прежде портомонет отдай, а потом отпущу.
Юра заплакал, когда ей удалось отнять у него портмоне, выругал ее по-площадному и залез опять под кровать.
— Ну и сынок же у тебя, — покачала головой Катя. — Да и какой может быть у отца-вора?
Надя была сильно огорчена всем виденным и плакала.
Катя насилу успокоила ее.
Товарки посидели еще несколько минут и поехали дальше.
XXVI
СОБАКА И НАДЯ
Солнце и свежий воздух заставили Надю забыть про все свои недавнишние огорчения и она вновь повеселела. Не доезжая Полицейской улицы, Катя остановила извозчика и сказала Наде:
— Мы сойдем тут и зайдем в трактир.
— Я не зайду, — поспешно ответила Надя.
— Почему?
— Я хочу лучше погулять и подышать свежим в0здухом.
— Вот еще, — надулась Катя. — Довольно дышала воздухом. А хорошо в трактире. Сядем у машины и потребуем чаю и водки. Я попрошу, чтобы он сыграл нам "Жизнь за царя" или "Засвысталы козаченкы".
— Не хочу.
Упрямство Нади опечалило Катю.
— Как же мне быть? — спросила она. — Отпустить тебя, что ли?
— Почему же нет?
— Как же! Отпущу тебя, а ты возьмешь и удерешь к "магдалинкам"[20]. У меня была уже такая история.
— Я могу побожиться, что не удеру.
— Не знаю — верить тебе или не верить? Если удерешь, мне здорово нагорит.
— Вот крест, что не удеру!
— Ну, спасибо! — Катя вздохнула с облегчением. — Ты, я знаю, — славная и подвести меня не захочешь. Так слушай. Я зайду вон в этот трактир и буду сидеть там. А ты, когда погуляешь, зайдешь за мной.
— Хорошо!
И они разошлись.
Надя пошла вниз по Преображенской улице и свернула на Дерибасовскую.
На Дерибасовской было сильное движение. По обеим тротуарам, мимо сверкающих золотом, серебром и бриллиантами витрин, медленно двигалась взад и вперед одетая по-весеннему публика. У многих дам на груди красовались хризантемы, астры и фиалки.
Все громко разговаривали, смеялись и говор и смех их сливался с веселым чириканием воробьев в акациях.
Пшшш!..
По мостовой прокатился, слегка подпрыгивая на толстых шинах, белый автомобиль, в котором сидели, подняв до ушей воротники летних пальто, и правили два "пистолета". Публика глядела на них с почтением и завистью, а извозчики и биндюжники с иронической улыбкой.
Наде захотелось посмотреть поближе на всю эту нарядную публику и она присела на скамейку. Мимо нее, как паруса и яхты, проплывали гордые, величественные и раздушенные дамы и милостиво и кокетливо, как майские розы, улыбались, слушая занимательные разговоры скромничающих кавалеров.
Как нежные, легкие облака в ясный день, проносились сотканные из лучей, звуков и "сладких молитв" примерные одесские девственницы — гордость нашего благодатного юга.
Надя не утерпела, поднялась, замешалась в толпу и пошла по течению. Она вслушивалась в отрывистые разговоры, заглядывала всем в глаза и все казались ей такими добрыми, славными и хорошими. Ее удивляло и трогало, как все ходят парами и по трое, чуть не обнявшись, как все — обходительны, вежливы, как снимают друг перед другом чуть не до земли шляпы и так радостно при этом улыбаются. Точно клад нашли. Ни дать, ни взять — одна большая семья.
