Леля в это время разжигала Спиро. Она металась перед ним, как угорелая, притоптывала ногами и напевала:

Сто рублей не деньги,

Я их прогуляю!..

Зито, элладо!

Спиро вдруг нацелился и выбил носком ботинка из прически Бети — "Эйфелевой башни" — большой каучуковый гребень.

Гребень упал на пол. Незаплетенные волосы скатились на спину Бети и завертелись вокруг ее головы, как плетка.

Они били ее по лбу, по щекам и глазам. Но Бетя не обращала на них внимания.

В уголках рта ее выступила пена.

Вот слетел с руки ее браслет. Он со звоном покатился по паркету и, докатившись до дверей, развалился на две половинки.

С открытой шеей и грудью, с распущенными волосами, с пеной в уголках рта и со сверкающими глазами, Бетя была похожа на вакханку.

Болгарская опьянила ее, и для полного сравнения с вакханкой ей недоставало бокала в руках. Опьянев окончательно, она забыла всякий стыд и стала проявлять массу цинизма в своих телодвижениях.

— Браво, Бетя! Браво, Цукки! — поощряли ее подруги.

Бетя хрипло рассмеялась и крикнула:

— Сегодня мой бенефис! Цукки пляшет! Спиро! Раздуй кадило! (подбавь огня).

Да, это был ее бенефис! Роковой бенефис! Она плясала, как дервиш.

Казалось, что в этой исступленной пляске она хотела выплясать все свое горе, все свои страдания, все свое наболевшее сердце, сердце проститутки, всеми презираемой, отверженной, преследуемой и гнусно и подло обираемой.

Сердце, сердце проститутки, сестры нашей, сбившейся с пути в темную, ненастную ночь, — кто интересовался тобой?!.. Кто пытался заглянуть к тебе вовнутрь?!..

Спиро стал также изнемогать. Весь мокрый, как лошадь, пробежавшая несколько верст, он понатужился в последний раз, сделал несколько "отскочей" и опустил руку, державшую Бетю.

Бетя, оставшись без поддержки, зашаталась, завертелась, как волчок, и взмахнула рукой, ища потерянную опору. Но, не найдя ее, она в последний раз покачнулась и грохнулась о пол.

Она грохнулась лицом книзу.

По округлой красной спине ее вдруг пробежала судорога. Вслед за этим шея ее вытянулась, как у черепахи, послышалось клокотанье в груди и из горла хлынула кровь.

В секунду возле Бети образовалось большое красное пятно, от которого во все стороны по паркету побежали красные лучи.

Смех, говор, остроты, веселые возгласы и музыка оборвались, и все, находившиеся в вале, бросились к Бете. Первая бросилась Надя. Она опустилась перед нею на колени и проговорила сквозь слезы:

— Бетичка… что с тобой?

Но Бетя не отвечала.

— Доплясалась! — раздался чей-то равнодушный голос из группы гостей.

— Неужто она умерла? — спросила тревожно Леля.

— Не умерла, — ответила авторитетно Антонина Ивановна. — Если бы умерла, то не дышала бы. А она дышит. Видишь? Надо увести ее отсюда. Ну-ка, девушки!

Несколько девушек тесно обступили ее и подняли.

Тяжело было смотреть на Бетю. Она была похожа на смерть.

Лицо у нее было белое, как алебастр, губы, зубы, часть подбородка и лоб — в крови, волосы растрепаны, глаза тусклые, холодные, руки синие.

Бетю увели в комнату и уложили в кровать. А на следующий день ее отправили в больницу.

XXV

ДЕТИ НАДИ

Надя сегодня — наверху блаженства. Она сияет, хохочет, чуть до потолка не прыгает.

Что случилось? Хозяйка разрешила ей отпуск на три часа в город. Отпуск после пятимесячного заточения в этом ужасном учреждении. Но временами сияние покидает ее осунувшееся, хотя все еще красивое лицо, и она хмурит брови. Ей обидно. Она пойдет в город не одна, а под конвоем. Ее будет конвоировать, по приказанию несравненной Антонины Ивановны, Катя Нашатырный Спирт, которой строго наказано следить за нею в оба. Следить затем, чтобы она не сбежала в приют общества св. Магдалины, что не раз проделывали девушки и, чтобы, в таком случае, не пропал ее долг хозяйке в 80 рублей за два платья. Выслушав наказ, Катя с уверенностью заявила:

— Уж будьте покойны. Сберегу ее форменным образом. Как алмаз.

Катя сама также была наверху блаженства. Еще бы! Очутиться вдруг в городе! Какое счастье! Можно будет зайти в трактир, посидеть у машины и побаловаться водкой.

Надя собралась в какие-нибудь четверть часа. Она торопилась и рвалась вон на улицу, как птица. И от предвкушения свежего уличного воздуха у нее кружилась голова и дрожали ноги.

Но Катя!.. Ах, как злила и бесила ее Катя! Желая явиться перед улицей в полном параде, она все еще возилась у зеркала и терла щеки красками.

Покончив с лицом, она стала перебирать платья и гадать, какое надеть — желтое с миллионами складочек, кружевами и бантиками, сиреневое или палевое. Она остановилась на желтом.

Наконец она была готова. Товарки провожали ее и Надю завистливыми глазами до лестницы, а потом, облепив окна, как арестанты, — до дрожек.

Счастливицы уселись на дрожки, послали товаркам-затворницам воздушные поцелуи и велели извозчику трогать.

— Куда? — спросил он.

— На Дерибасовскую, — ответила Катя, обмахиваясь китайским веером.

Извозчик погнал лошадь.

— А я хотела бы раньше деток посмотреть, — робко заметила ей Надя.

— Чьих? — спросила Катя.

— Моих.

— Вот как?! У тебя детки есть?! — удивилась Катя. — Где же они?

— На Стеновой улице, у одной женщины. Верой Петровной зовут ее.

Катя подумала и сказала:

— Хорошо. Только ненадолго, — и велела извозчику свернуть на Стеновую.

Когда извозчик свернул, Катя проговорила с расстановкой:

— А я не знала, что у тебя — дети. От кого они?

— От моего бывшего возлюбленного.

— Как звать его?

— Ты не знаешь его.

— А может быть, знаю?

— Яков Иванович Тпрутынкевич.

Катя презрительно скривила губы и сказала:

— Его не знать, Яшку-то блатного (вора), того, что на трех дрожках свежать (гулять) любит. Вот выдумщик! Сам развалится в экипаже на резинах, а позади него трое дрожек тарахтят. На первых дрожках лежит его пальто, на других — галоши, на третьих — зонтик. Верно я говорю?

— Верно, — и Надя покраснела.

— А фартовый (ловкий) он скакун (вор). Ты что же, долго его барохой (возлюбленной) была?

— Три года.

— А потом он бросил тебя?

— Да.

— Бедовый он… Извозчик, постой на минуту!

Извозчик остановился. Катя, охая и подбирая свое пышное платье, слезла с дрожек и сказала Наде:

— Зайду в "восточные сладости" и куплю детишкам рахат-лукуму и "альвачику". Пусть помнят меня.

Доброта Кати тронула Надю, и она сказала ей растроганно:

— Славная ты, чувствительная.

— Ну, вот еще.

Катя купила, что хотела, и они опять поехали.

— А как звать твоих деток? — спросила Катя.

— Девочку — Олимпиадой, а мальчиков — Колей и Юрой.

— А на кого они больше похожи?

— Олимпиада и Коля — на меня. А вот Юра — на отца. Весь, как есть, отец. Его нос, его глаза. Очень меня это беспокоит.

— А ты не слышала, что Яшка засыпался (поймался) и сидит теперь в киче (тюрьме)? Как же!

— Не слышала, — равнодушно ответила Надя.

Товарки замолчали и стали глядеть по сторонам. Погода была чудесная. Яркое солнышко грело, заливало все улицы потоками света, и в воздухе пахло нарождающейся зеленью. На голых, сухих сучьях акаций робко пробивались почки. Свежий воздух, ослепительный свет, уличный шум и гам действовали на Катю и Надю, как крепкое вино, и они беспричинно смеялись, щипали друг дружку, ерзали на сиденье и оглядывали с доверчивыми улыбками каждого прохожего.

Прохожие также оглядывали их с улыбками. Но улыбки их были не доверчивые, а многозначительные и двусмысленные, так как они узнавали в них проституток по их ярким, кричащим нарядам, большим шляпам, густо намазанным лицам и "роковым словам" на их лбах, закрытых вуалями.