Против него сидела Надежда Николаевна, как всегда, строгая и мечтательная. Вун-Чхи упал перед нею на колени и протянул руки со словами:

— О, моя греза прекрасная, принцесса моя светлоокая…

— Книгу принес? — оборвала она его.

— Как же, строгая женщина!

Он встал, порылся в шинели и протянул ей томик Гейне.

— Мерси.

— Не угодно ли тебе божественного нектара? — спросил он и указал на бутылку с бенедиктином.

Она отрицательно качнула головой.

— Спасибо. Мне больше останется, — и он стал тянуть божественный нектар.

Надежда Николаевна посмотрела на него долгим грустным взглядом, покачала головой и процедила:

— Неисправимый.

Вун-Чхи услышал это и сказал ей серьезно:

— Знаешь, когда я исправлюсь?

— Когда?

— Когда я найду человека.

— А я не человек? — весело спросила Саша-Шансонетка, неожиданно обхватив его сзади руками.

Вун-Чхи посмотрел на нее и решительно ответил:

— Нет.

— Кто же я?

— Падшая.

Саша медленно отняла руки и нахмурилась. Она сильно обиделась и хотела пойти прочь, но Вун-Чхи схватил ее за руку, обнял за талию и ласково проговорил:

— Извини. Ведь я, ей-Богу, пошутил. Ты не падшая. У тебя доброе, честное сердце. Падшие — те, "ликующие, праздноболтающие, обагряющие руки в крови".

Саша просветлела. Вун-Чхи оставил ее и обратился к Бете:

— Здравствуй, Мириам — прелестнейший цветок с Иосафатовой долины! Скажи мне, ветка Палестины, как твое здоровье? Как грудь?

Бетя вспыхнула, заерзала на стуле и поспешно ответила:

— Благодарю вас. Мне немного легче. Я теперь меньше кровью кашляю.

— Смотри, берегись!

В зал вошла Роза-цыганка. Вун-Чхи обратился теперь к ней:

— Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют! Привет тебе, дочь свободного табора, не знающего оков и прочих прелестей культуры!

Роза сверкнула зубами и лукаво спросила:

— А кольцо есть?

— Есть, есть! — запел Вун-Чхи.

Он порылся в жилете и достал золотое кольцо.

— Спасибо.

Роза взяла кольцо и стала любоваться им. Глаза ее блестели от радости.

— Кто он? — спросила Надя Бетю, восторженно глядевшую на Вун-Чхи и следившую за каждым его движением. Вун-Чхи заинтересовал ее.

Бетя, не отводя от него глаз, ответила:

— Что тебе сказать? Таких людей, как он, мало. Он такой славный, добрый, честный. Он последнюю рубаху отдаст тебе. А как он играет, поет и читает стихотворения! У него есть одно стихотворение "Подожди немного, отдохнешь и ты". Когда он читает его, я всегда плачу. Одно несчастье, что он пьет. Ах, как он много пьет. Пропадает, бедный.

Когда Роза перестала любоваться кольцом, Вун-Чхи спросил ее:

— Нравится?

— Очень.

— Так поцелуй меня. Только знаешь как? По-цыгански. Как в таборах.

Роза усмехнулась, подошла к нему, откинула со звоном косы, крепко обвила своими смуглыми и тонкими руками его шею и, как булавка, впилась губами в его губы.

— Фу! — воскликнул он, когда она оторвалась от него. — Чуть не задушила. Смотри, как губы покусала.

Из нижней губы Вун-Чхи сочилась кровь.

— Пусти, я вытру.

Роза вытащила из-за пояса платочек и отерла ему губы. Вун-Чхи махнул рукой и крикнул "топору":

— Вальс, божественный Макс!

"Топор" заиграл вальс. Вун-Чхи подошел к Тоске, сделал реверанс и сказал:

— Прелестная донна! Не откажите в одном туре.

— Не откажу.

Он повел плечами и шинель скатилась на пол.

Экономка подобрала шинель и Вун-Чхи пошел танцевать с Тоской. Смешно и забавно танцевал Вун-Чхи. Он вскидывал чуть не до потолка ноги, подпрыгивал и строил смешные рожи.

Его примеру последовали и товарищи. Каждый пригласил даму и дурачился.

Ррржжззз!

К дому опять подкатили дрожки, и в зал ввалилась новая партия молодых людей. Это были типичные одесские молодые люди, так называемые "сегодняшние", то есть современные, прелестно одетые, в очаровательных пиджаках и узких подогнутых брюках — для того, чтобы целиком были видны лакированные и желтые ботиночки на круглых пуговицах и тесемках, с высокими двойными воротниками, делающими их похожими на страусов, в пестрых декадентских галстуках и модных котелках с вентиляциями. В руке у каждого было по тросточке, усыпанной монограммами, и у каждого от кармана жилета к карману брюк была протянута металлическая цепочка.

Молодые люди эти занимали разное общественное положение. Одни служили по банкирским конторам, другие — по экспортным, третьи состояли представителями "арапских" фирм и занимались распространением таких полезных предметов, как далматский порошок, подтяжки и геморроидальные свечи, третьи по 10 лет готовились и никак не могли приготовиться на аттестат зрелости, хотя, впрочем они давно уже были зрелы, четвертые брали уроки пения и мечтали о славе Джиральдони, Саммарко и Баттистини, пятые ничего не делали, "околачивали груши", как выражаются одесситы, и жили на полном иждивении у своих нежных родителей — купцов I-й гильдии, биржевых маклеров, лапетутников и домовладельцев.

Все, без исключения, описанные молодые люди некогда учились в прогимназиях, реальном и коммерческом училищах, стоили массу денег своим родным, жаждавшим на склоне лет увидать своих чад врачами, юристами или инженерами, но, вследствие сильного влечения к наслаждениям, оных заведений они не окончили, что, впрочем, весьма и весьма мало огорчало их, ибо они считали себя людьми вполне культурными, интеллигентными и компетентными во всех житейских вопросах. Жизнь их текла, как по маслу, как ручеек по шелковой травке.

Вставали они кто в 10, а кто в 12 часов. К этому времени к самому носу их красная огрубелая рука служанки подносила свежую сорочку, блестящие, как зеркало, ботинки и очищенные от бульварной и гранд-отелевской пыли брюки. Та же рука затем, крепко держа фарфоровый кувшин, наливала им на руки и маленькие, величиной в пятачок плеши холодную воду.

По окончании туалета, они отправлялись к Либману, Робина или Фанкони, требовали газеты, "Будильник", "Figaro", "Flugende Blatter", кофе со сливками или мазагран, который с чисто парижским шиком тянули через соломинку.

После кофе, они сходились у Кузнецова или Гоппенфельда и обедали вместе. А вечером — у Корони, в Гранд-Отеле или в "Северной".

Весь интерес их, таким образом, вращался исключительно вокруг кондитерских, женщин, новомодных галстуков, тросточек и вырезных жилетов.

— О! Страусы, пистолеты приехали! — встретила их Матросский Свисток.

— Абрикосы!

— Супер-интенданты!

— Форс-мажоры! — разразились по их адресу прочие девушки.

Девушки не очень жаловали их за их аристократизм.

Не успели молодые люди рассесться, как в зал ввалилась новая партия молодых людей, таких же очаровательных, как первые, и в таких же ботинках на пуговицах и тесемках и с такими же двойными воротниками. Обе партии были прекрасно знакомы и с обеих сторон послышались радостные возгласы:

— Аркаша!

— Нюмчик!

— Эстергази!

— Шарль-Леру!

— Уксус!

— Вот нападение!

— Коммэстато, синьоре?!

— Сколько лет, сколько зим?! Как здоровье?

— Грациа, синьоре! Вери вель гуд!

— Кишмиш, душа моя!

— Оуес! Ольрайт! Си, синьоре!

— Откуда, Эстергази?

— Из Городского театра.

— Хороший Скарпиа был Саммарко?

— Что-нибудь. Шик.

— Лучше Джиральдони?

— В тысячу раз.

— Много ты понимаешь.

— О! Ты много понимаешь. Таких драматических баритонов, как Саммарко, надо поискать.

— Ну, будет. Ты сам был в театре?

— Нет. С двумя девицами.

— Они — какие?

— Из хорошего семейного дома.

— Хорошенькие?

— Так себе. Ломаются.

— Ты провожал их домой?

— Да.

— А далеко они живут?

— На Московской.

— Дурак. А ты, Борис, откуда?

— От невесты.