Полулежа в широком пеньюаре на кушетке, она нежно целовалась с белоснежным голубком.

— А она хорошенькая, — заметила Надя.

— Ничего, — процедила Антонина Ивановна, продолжая наводить порядок в комнате.

Она поправила на стене картины и смахивала с них пыль. Надя опустилась на стул и спросила:

— А почему она ушла отсюда?

— Потому что заболела. Ее вчера повезли в больницу.

— Бедная. — В голосе Нади послышалась неподдельная нотка жалости. — А чем она заболела?

— Чем?.. Тем самым… Известно чем… Ну, теперь — капут ей. Третий раз заболела.

Антонина Ивановна с шумом придвинула кровать к стене.

Надя вздрогнула. Она поняла, на какую болезнь намекала экономка, и у нее вырвалось:

— Как жаль ее.

— Чего? — сухо спросила Антонина Ивановна, обдергивая одеяло, и ругнулась по чьему-то адресу: — Черти! Никогда не приберут. Я должна за всех.

Надя с изумлением посмотрела на экономку. Ее поразила ее сухость. Ведь речь шла о загубленной жизни.

— Такая молодая, красивая. Ишь, как с голубком целуется… Как жених с невестой. Улыбается как…

И Надя сама улыбнулась.

— Что ж, что молодая? Она — не первая, — ответила на это, как прежде, сухо Антонина Ивановна.

Надя вторично вздрогнула и улыбка исчезла с ее лица.

— Не первая? — повторила она и подумала: «А что, если и я заболею?»

— Ну, чего зажурилась? — спросила со смехом Антонина Ивановна.

Смех у нее был отвратительный, шипящий. Антонина Ивановна поправила потом розовый ночник, висящий посреди комнаты на тоненькой цепочке, и оставила комнату, бросив в дверях:

— Я скоро буду!

***

После ухода экономки, Надя стала подробно знакомиться со своей комнатой.

Она заглянула во все уголки, раскрыла шкаф. Шкаф был пуст. Только на дне его валялся старый, поломанный корсет, брошенный, должно быть, ее предшественницей.

Не понравилась Наде ее комната. Она была темная, неприветливая. От стен ее, прикрытых полинявшими коврами и голубыми обоями, несло сыростью, плесенью и холодом. Надя даже почувствовала, как у нее холодеют руки и ноги.

Покончив с осмотром комнаты, она подошла к окну, завешенному грубой белой занавесью. Окно выходило на грязный, узкий двор.

Посреди двора катался на велосипеде смешной юноша, длинный, рыжеволосый, весь в веснушках, без пиджака, в цветном жилете, в желтых ботинках и клетчатых брюках. Он, по-видимому, только учился кататься, так как поминутно падал вместе с велосипедом.

На него с ужасом в заплывших глазках и на лице взирала хозяйка дома — мать. Она стояла на втором этаже, на балконе и, при каждом падении его, всплескивала руками и взвизгивала:

— Лева! Боже мой, Боже мой! Что ты от меня хочешь?!.. Осторожно!.. Осторожно, тебе говорят!

Лева, потирая ушибленные бок, нос или скулу, сердито отвечал:

— Чего вы кричите, мамаша?

— Как чего я кричу?! Разбойник! Только вчера надел новые брюки. 13 рублей заплатила за них. Ты хочешь разорвать их? Что ты думаешь, что я — мильонщица?.. Осторожно, чтоб тебя холера забрала! Лучше бы ты здох прежде, чем ты родился!.. Симон! Симон!.. Ой, я уже не могу говорить. Я уже растроена!.. Скажи ему, Симон, чтоб он перестал кататься.

На балкон вылез из комнаты Симон, круглый, как мяч, весь лысый, в белой сорочке, с отвислым животом и турецкими туфлями на босу ногу. Это был супруг хозяйки и папаша упрямого юноши.

Симон перевесился через балкон, придал своей физиономии свирепое выражение и внушительно сказал сыну:

— Подожди… Вот я сойду вниз. Я тебе покажу, как портить новые брюки. Перестань, говорят. Ты!.. Потерянный человек, кадет, карманщик.

— Вы сами, папаша, хороший карманщик, — ответил спокойно сын, не переставая кататься.

Симон побагровел, повернул голову к супруге и спросил:

— А?.. Ты слышишь?

— Слышу, — ответила со вздохом мамаша.

— Это ты все виновата. Ты его так разбаловала. Где палка?

— Около дивана, в спальне.

Симон пошел искать палку.

Сценку эту наблюдали из окон две девицы в одних сорочках, с распущенными волосами, и прачка с высоко подоткнутой юбкой. Прачка стояла в дверях прачечной, откуда плыли густые облака пара.

Все покатывались со смеху.

Одна девица громко передразнивала хозяйку:

— Лева, осторожно! Ты разорвешь брюки.

Надя также не могла удержаться от смеха и ждала, что будет дальше.

Вот вышел на балкон Симон с толстой суковатой палкой и стал тяжело спускаться, как слон, вниз по деревянной лестнице.

— Вот я тебе покажу, — пыхтел он…

Кто-то постучал вдруг в комнату и Надя отскочила от окна.

— Можно? — спросил за дверьми робкий голос, душимый сильным кашлем.

— Можно, — ответила Надя.

Дверь открылась, и в комнату вошла та самая девушка, которую хозяйка пилила в присутствии Нади. На девушке, как прежде, была нижняя красная фланелевая юбка с черным рисунком и незастегнутая кофточка, показывавшая ее вдавленную грудь.

Надя обрадовалась ее приходу. В памяти ее еще свежо было приятное впечатление, произведенное на нее этой девушкой.

Девушка посмотрела на Надю своими большими, черными, грустными глазами и, кашляя и задыхаясь, спросила:

— Вы заняты?

— Нет, — ответила Надя и ласково улыбнулась ей.

— Спасибо.

Девушка посмотрела вокруг и спросила:

— Можно сесть?

— Конечно… пожалуйста.

Девушка села на краешку сундука возле туалетного столика и сильно закашлялась. Она кашляла теперь так, что вся фигура ее трепалась, как старый парус.

Откашлявшись, она вытерла губы и глаза, полные слез, скомканным в клубок платочком и проговорила с сильным еврейским акцентом:

— Мы немножечко знакомы. Я видела вас у хозяйки. Помните?

— Да, помню.

— Она ругала меня тогда.

— За что? — поинтересовалась Надя.

— Черт ее знает!.. Швейцар разбил бонжур от лампы, так я виноватая… Вы что? Остаетесь здесь?

— Да, — ответила Надя.

— А в каком «доме» вы раньше были?

— Ни в каком. Я имела свое собственное хозяйство.

— А!.. Вы, значит, в таком доме первый раз?

— Да.

Девушка покачала головой.

Надя заметила на ее лице нечто, похожее на жалость и сочувствие.

— А как вам живется здесь? — спросила Надя.

Она обрадовалась случаю узнать что-нибудь об этом доме.

— Всем моим врагам дай Бог такое житье. — Девушка протяжно вздохнула. — Разве это жизнь? Мало того, что ты отдаешь кровь, так тебя за какой-нибудь паршивый бонжур от лампы ругают… А вы почему пошли сюда?

— Я осталась без средств и мне оставалось вместе с детьми умереть с голоду.

— Ой. Нехорошо голодать, — тихо проговорила девушка. — Я однажды три дня голодала. Если бы городовой не взял меня в больницу и там не накормили бы меня, я давно была бы уже на том свете.

Девушка опять закашлялась. Надя страдала, глядя, как она корчится от кашля.

— Может быть, у вас папирос есть? — спросила сквозь кашель девушка.

— Нет, — ответила Надя. — А вы разве курите?

— Курю.

— Неужели? Ведь вам вредно.

— Э! Все равно умереть. Мы видим, что люди, которые не курят, раньше умирают чем те, которые курят… Извините. Я сейчас приду.

Девушка ушла и через две минуты вернулась с дымящейся папиросой в зубах. Кашель теперь душил ее безбожно. Казалось, что он разорвет ее грудь на клочья.

— А вы видели уже эту карточку? — спросила девушка и указала на Марину.

— Видела.

— Она раньше занимала эту комнату. Ах, какая она красивая.

— Это видно…

— Что видно?!.. Вы посмотрели бы на нее не на карточке. Такая стройная, волосы такие густые, глаза большие, карие… Ее имя Марина, но все называли ее «Краковьянкой», потому что она родилась в городе Кракове. Знаете, такой город есть. В Польше. А какая она была гордая. Не подходи к ней. «Я естем Краковьянка», — говорила она всем. А какие почетные гости у нее бывали. Все студенты, чиновники, провизора, офицеры. Они приносили ей шоколад, папиросы, бананы, цветы, кольца, брошки. Вот, смотрите, какие гости.