– Все одна теперь, – и коси, и все, – подтвердила Анна, подперев щеку рукою и уставя глаза в пол.
– Все одна, – подхватила тетка, будто эхо.
И все закивали и повторили эти слова.
– Как же это он? – спросил еще раз Валера.
Сашка вдруг рубанул воздух рукою, которой держал стакан, плеснул водкой, выругался, отряхивая пальцы:
– Мы с поминок прямо поехали, с этим, с Прудыхиным, на мотоцикле, ты его не знаешь, с Алексеевки парень, ка-ак дали сто десять – там руль повернуть – во надо было. – Сашка складывал руки в кулаки, как будто держал руль, и чуть поводил ими налево. – На этом самом месте. Во, – показывал он, – руль-то. Чуть его повернуть…
Сашка был уже здорово пьян, сидел боком, глубоко затягиваясь, втягивая щеки, и уже не прислушивался к разговору.
– Я Москву-то знаю, – перебивал он. – Знаю Москву эту. Колонна там у нас… лес возили… все возили… – он снова поднял руки: – Там руль-то, вот, – и в который раз показывал угол, под которым надо было повернуть этот злополучный руль. Потом он зачем-то вышел, ловко нырнув под поперечину косяка, и долго не возвращался.
Валера вышел следом и увидел, что Сашка лежит на земле под смородиной, положив руки под голову, как дитя; в уголке приоткрытого мокро-блестящего рта слюна пузырилась от хриплого дыхания.
– Пускай его, – сказали тетки. – Тихо лежит, не замерзнет.
Когда они разошлись, белея платками в сумерках, Сашка очнулся, бродил вокруг дома, шурша травою и хворостом, мотая лохматой головою, и, наконец, застучал в окна.
– Ишь, шляется, глаза залил, – сказала тетка, приподнимаясь на кровати. – Пущай домой идет. Наелся – вот слава богу. Эй, – крикнула она, – домой иди, дома похмелят, – посмотрела в темноту, в тот угол, где лежал Валера и сказала громким уже шепотом. – Спи, Валерик, спи… Ишь, шляется, – улеглась, закрыла глаза и несколько минут еще что-то ворчала и глуховато, недовольно бормотала.
Утром тетка перебрала сундук, достала слежавшуюся военную куртку и встряхнула на вытянутых руках.
– Вот бушлат. Твой ведь. Тут зашила вот, – она подслеповато оглядывала ткань левого рукава.
– М-м, – отозвался Валера.
– Там такое не носите. Ты вот может приедешь когда, отдохнуть, или чего, – сказала она и пошаркала обратно к сундуку.
– Буду я, наверное, собираться потихоньку, – неожиданно для себя проговорил Валера и отвернул лицо.
– А чего? – тетка остановилась, прижав бушлат к груди, и коротко взглянула на телефон. – Дела, что ли, какие?
– Да, – он замолчал. – Дела, то да се. – И тоже посмотрел на него, словно его наличие многое объясняло и служило причиной.
Потом он наблюдал, как тетка укладывает бушлат – уже молча, медленно, заторможенно, как разгибается ее спина, как тяжело, скорбно колышется шерстяная юбка.
«Или остаться?» – промелькнуло у него в голове.
На станцию шли молча, молчал в сумке телефон, низко носились ласточки. Облака, тоже низкие, розовели в вечернем небе.
У станционного крыльца, наступая резиновым сапогом на рельсу, стояла кассирша. Арочка кассы была безучастно заставлена изнутри синей дощечкой. Валера справился о билете.
– Там дадут, – сказала она.
– Летчики летают, – сказала тетка, подслеповато щурясь на облака и приложив ко лбу согнутую ладонь.
Кассирша сдвинула ноги и развернулась лицом в ту сторону, откуда ждали поезда.
– Когда летчики, у них самолеты прямой такой, – она несколько раз взмахнула рукой, – эти. – Но вместо неба глянула себе за спину, на светофоры.
– Ну, дали ему первый, – сказала она.
Валера тоже посмотрел и увидел, что один зажегся изумрудно-зеленой точкой. Но прошло еще минут десять, пока показался поезд, над которым, словно пыльный султан, развевался куст дыма, и – странно это было – горький этот запах опережал его движение.
– Здесь постойте, – приказала проводница и ушла опять в тамбур, сильно хлопнув дверью, но та не зацепилась и медленно поползла обратно.
Он стоял и смотрел в окно, на тетку и Веру, видел, как они говорили, а потом на противоположной стенке увидел лист расписания, написанный на клетчатом листе шариковой ручкой. «Верда, Ремизово, Ракша», – было отмечено в нем разборчивым почерком. Проводница смотрела с площадки.
– Чего стоишь? – недовольно спросила она и махнула рукой в глубь вагона. – Иди садись. Подальше туда.
Это были обычные два плацкартных вагона.
«Да, – думал он, – рано уехал», но думал с облегчением. И поезд уже полз, предваряя свое появление на маленьких станциях вязкими и задумчивыми гудками.
Из-за перегородки до Валеры долетали обрывки разговора. Он не видел, кто говорил, но было пусто и тихо в вагоне.
– …там-то у них все погорело. Новое стали строить… Немец сюда не дошел, вот все и осталось, как при царе-горохе…
Кто-то что-то отвечал, что-то звякнуло, прошелестело.
«Где-то здесь», – думал он, вспоминая лисичек.
В Ряжске на платформе старухи носили пирожки в клеенчатых коробах, в душном воздухе растекался запах угля, масла и нагретых рельсов. Седой бородатый малый в сером пальто без пуговиц беспорядочно бродил по асфальту. Лицо его почти до самых глаз покрывала страшная щетина, и еще страшнее казались коричневые зубы и темные провалы между ними. Несколько милиционеров проводили его внимательными взглядами, пока он сновал по платформе быстрыми зигзагами от одной кучки людей к другой, как жук-плавунец.
«Вот сейчас заберут они его», – тоскливо подумал Валера, однако, к его удивлению, милиционеры столпились вокруг, слушали разговор его с какими-то женщинами, что-то спрашивали, топтались, улыбались, спокойно поглядывая по сторонам.
– Куда, Витя, поедем? – весело сказал один из них, переглянувшись с остальными.
– Хлеб взял, – резким, каркающим голосом отвечал Витя и показывал кирпич серого хлеба, который он держал двумя загорелыми руками, широко растопырив грязные пальцы, прижимая к пальто. – Спаси господи, – повторял он, улыбаясь, быстро и мелко перекрестился, когда кто-то дал ему монетку.
– Взял, значит, хлеба? – спросила толстая в сиреневой кофте женщина. – Ну и слава богу. – Рядом с ней стояла девочка; «кофта» крепко держала ее за руку и, когда девочка переступала, не глядя притягивала к своему необъятному животу.
Потом она стояла поодаль с милиционерами, все как один обутыми в стоптанные ботинки с пряжками из накладного фальшивого серебра, и, склонившись над своей девочкой и тихонько что-то ей сказав, указала на Витю.
Девочка подошла к Вите и стала рядом, глядя на него снизу вверх, протянув кулачок, дожидаясь, пока он ее заметит. Наконец он повернул свою страшную косматую голову, и девочка, дотянулась до его руки, отдала монету и побежала обратно ко взрослым. Бабка ее в сиреневой кофте все разговаривала с милиционером и гладила девочку по голове, а девочка, прислонившись к ее бедру, смотрела на Витю, как он держит хлеб. Милиционер снял фуражку и держал ее в руке, и когда поворачивал руку, становилась видна уложенная внутрь фуражки вырезка из цветного журнала, изображавшая девушку в купальнике, облитую южным солнцем.
А потом, перекликаясь громко, бодро и непонятно, шаркая, прошли цыгане с ситцевыми узлами за спиной, – целый маленький табор, – и за ними цыганки, шлепая голыми грязными пятками о задники белых босоножек, с пестрыми детьми, с волосами, закрученными в пучки, из которых торчали дешевые гребни и заколки, – с длинными серьгами, в перисто-цветастых длиннющих юбках, и одна из них несла в смуглой руке пучок конфет-петушков, – малиновых, красных, желтых, – и девочка отвернулась от Вити и смотрела теперь на леденцы.
Подошла мичуринская электричка – грязная, обшарпанная, высокая.
В вагоне Валера сидел напротив Вити, и опять люди, входившие в вагон, переговаривались с Витей и давали вишен и монет.
Старушка-торговка подсела к нему бочком, наискосок лакированной лавки и, придвигаясь, подвигая грязный короб у себя на коленях, сладенько проговорила:
– Витенька, скушай, милый. Я тут мужчине в Ряжске пирожки продала, а сдачу не дала, пятьдесят копеечек. Скушай, Витя, а то как я? Бери, Витенька… Пятьдесят копеечек.
