Евдося продолжала упрямиться, но что же поделаешь, когда душа так и просится в круг. Да и отец махнул рукой.
– Что же, – согласился он, – иди, коли невтерпеж, да позору мужу не принеси.
Евдося опустила глаза и тихо произнесла:
– Вы и скажете. Мне ли не знать?
– Ничего, дочка, – застыдился Иосиф, – это я так.
Устымка торопила и торопила, и Евдося отправилась, в чем приехала, не сменив одежды. Она шепнула что-то на ухо подружке, но та ответила:
– И-и. Кто там разглядит? Побежали скорей.
По дороге Устымка пересказывала деревенские новости и жаловалась на брата.
– Что ни день, то пьян, а трава сохнет, – сокрушалась она тоненьким голоском. – А молока-то как не стало после Яна, так и об сю пору нету у коров. Опять волшебныца спир собрала. Сегодня, говорила отцу кума, ведьму понесут из села.
Девушки, подобрав юбки, спешили по темной деревенской улице к поляне, на которой уже вовсю извивался косматыми языками огромный костер, осыпая собравшуюся вокруг молодежь снопами рассыпчатых искр. Девки держались кучками, перекликаясь и пересмеиваясь с парнями, стоявшими вразнобой; иные, подбоченясь, поглядывали на девок и кричали им что-то веселое через расходившийся огонь, другие, помоложе, держались в сторонке, сгрудившись и молча оглядывая поляну. Кое-кто из парней пробовал было прыгать через костер, но тот был слишком велик и жарил смельчаков чудовищным жаром. Уж наступила настоящая ночь, и густая красная луна, скупо озарив небесную твердь, низко свесилась над лесом – огромная и круглая.
Наконец завозилась гармония, заныла скрипка, и девки первыми пошли в пляс. От костра было светло, и в скрипаче, ковылявшем с места на место, Евдося с радостью узнала хромого Шульгана.
При виде музык Евдосю охватил настоящий восторг. Забыв обо всем на свете, она жадно и трепетно вбирала звуки и движения танцоров. Тут и Устымка сорвалась с места и устремилась в самую гущу. Вскоре образовался хоровод, обнявший сверкающую пирамиду костра и медленно топтавшийся вокруг него. Инструменты тоже замолчали на секунду, затаившись, но тут же настроились и начали разгонять мелодию, как разгоняют сани с плоской вершины горы. Хоровод пошел быстрее, однако по-прежнему его ход оставался тяжел и размерен. Только когда с силою выстрелил в костре влажный ствол и взлетел небывалый фонтан раскаленных брызг, он закружился. Евдося подошла ближе и притоптывала ножкой. Знакомые девки с радостью узнали ее и на все лады зазывали принять участие в начавшейся забаве, однако она шутливо отмахивалась, хотя душа ее готова была выскочить из груди и лететь в круг и отвечать на каждый призывный звук гармонии ловким движением ненасытного танца.
Тем временем Семен добрался до дому. Тяжелая луна, налитая, как тыква, виднелась между черных треугольников крыш усадьбы. Это зрелище сдавило ему грудь, как и тогда, когда впервые следил он танцы своей Евдоси. Томимый жгучим чувством, он не распряг возка, а, быстро исполнив все дела, вывел коней обратно на Олендарскую дорогу. Луна еще увеличилась. Огромным шаром, словно заходящее солнце, она водворилась над деревней, как будто выдавив с небывало темного неба робкие остатки зари.
Уже затемно Семен подъехал к броду. Неслышная река блеснула из-за черных стволов широкими струями. На спуске лошадки стали дружно спотыкаться и всхрапывать, потряхивать головами и бить копытами мягкий берег. Из-под самых их копыт уж серебристой нитью пересек песчаную дорогу и сполз в прохладную воду. Уж поплыл, перебивая течение, и Семен отчетливо видел его головку, которая неподвижно и гордо вздымалась над водой впереди гибкого, извивающегося тела. Лунный свет лизнул узкий его глаз, безучастно обращенный к повозке, и на мгновение Семену показалось, что это не глаз, а маленькая корона, золотыми рожками венчавшая продолговатую мордочку, зловещей молнией сверкнула между водой и небом. Осенив себя знамением креста, Семен зажмурил глаза, а когда снова посмотрел на реку, не только короны, но и самого ужа не разглядел. Он слез на землю и, взяв в повод упрямых лошадей, потянул их в воду, однако не сделали они и нескольких шагов, как у брички подломилась ось. Стал он возиться с поломкой, а рассмотрев, в чем дело, полез в бричку за топором. Топора в положенном месте не оказалось. Семен обсмотрел весь свой возок и, не доверяя красной луне, решил засветить огонь. Топора как не бывало, точно черт его унес. Достав огниво, он запалил было трут, но тот без единой искры выпал из рук. Семен присел и долго шарил руками по земле, но не нашел ни трута, ни огнива, словно они растворились в темноте.
Он подошел к самой воде и стал рядом с лошадьми. Подневольная волна застенчиво коснулась сапог. Звезды холодно заглянули ему в глаза, словно требуя покорности. Лошади в сбруе осторожно переступали ногами, покусывая удила и опустив грустные морды. То и дело они встряхивали понурыми головами, и тогда пряди гривы легонько гладили Семеново лицо, и ему казалось, что кони жалеют его, сострадают теплыми глазами, в которых недобро шевелился свет низкой луны, хищно плывущей над прибрежным лесом. Прикрыв веки, они заржали негромко-слабо, и ближний вдруг покачал головой и выронил из-под морщинистого века тусклую старческую слезу.
Из лесу на яркий свет хороводного костра, покачиваясь, вышли два парня и встали рядом. Это был Устымкин брат Макарусь и с ним подвыпивший казак. Костер исходил жаром и выхватывал из мрака лицо за лицом. Приятели тупо водили пьяными глазами, как вдруг Макарусь оживился:
– О, и русалка здесь, – кивнул он на Евдосю и повел было дальше осоловевшим взглядом, но снова повернул к девушке свою лохматую голову. – Давай пошутим, брат? – негромко сказал он казаку.
Тот уставил в него опухшие непонимающие глаза и заломил фуражку.
– Ты на меня смотри да пособляй, – сказал ему довольный собой Макарусь. – Тут ума не надо.
С этими словами он неслышно подкрался к Евдосе и пристроился у ней за спиной. Казак, шатаясь и тяжело сопя, поплелся следом. Евдося была так зачарована пляской, что даже глазом не повела в их сторону. В мгновение ока Макарусь взметнул верхнюю Евдосину юбку и завязал узлом над ее головой.
– Будешь жидятам печки палить! – прошипел он.
Они с казаком подхватили Евдосю с двух сторон и с разгону внесли в круг, вытолкав ее к самому пламени. Хоровод сомкнулся и закружился еще быстрее. Евдося бросилась на руки танцующих, но руки не поддались и, потакая веселой шутке, протащили ее за собой. Она оторвалась и снова очутилась в самой середине, у костра. Сцепление людей закружилось еще бешенее, еще самозабвеннее – так дико, что казалось, вот-вот оторвется от земли и вихрем устремится в черное небо. Костер неистово взвивался, выбрасывая один за другим змеящиеся языки пламени. Нечеловеческая сила огня вторила жестокой забаве и обжигала багровыми бликами мятущуюся фигуру обезумевшей Евдоси. Корча гримасы, огонь высветил следы крови на исподней юбке и как будто беззвучно хохотал в самые очи своей случайной жертве. Кто-то засвистал пронзительно и страшно.
– Глянь, рубашное! – истошно закричал какой-то дурень.
При этих словах хоровод распался, девки, закрывши лица платками, завизжали. Все сбилось, смешалось, скрипка замолкла, гармония захлебнулась и шумно выпустила воздух.
Евдосе удалось наконец освободиться от юбки, и она стремглав помчалась к лесу. Около самой опушки она споткнулась и упала, встала, побежала опять. Несколько девок, поумнее, смекнули, в чем дело, и бросились вдогонку. Шульган, смешно подпрыгивая, подскочил к Макарусю и, тыча своим костылем в его глупую, осоловевшую морду, закричал не своим, каким-то бабьим, порванным голосом:
– Сгубил девку, изверг бесстыжий! Но и тебе не жить на свете! Не снесет тебя земля!
Парни выхватили из костра палки и горящими били казака. Костер развалился – сделалось темно. Привели Евдосю. Ее черты дышали безумием. Кровавые отблески луны прыгали в ее зрачках. Она молчала и словно не видела никого и никого не узнавала и вдруг зашлась леденящим смехом, вскинув лицо к мерцающему небу. Вокруг нее снова сложился хоровод, но теперь это был уже неподвижный, мертвый круг, кое-как составленный из притихших людей. Евдося делала шаг, и на шаг пятились люди, охватившие любопытством ее маленькую фигурку. Парни и девки молча стояли, испуганно отступая от каждого ее движения, словно освобождая место для неведомого и страшного беззвучного, танца.
