– Замени, замени, Чертков! Ну сам подумай – какой пример нижним чинам, если взводный командир ружье теряет, а форменный бушлат в мешке для сохранности носит? Он не о противнике думает, не о дружинниках подначальных, а как бы побыстрее еще два месяца отбыть, да и тягу дать!

– Эх, господин начальник! А кто ж в дружине иначе-то думает? С японцем воевать – тут солдат нужен. Японец – враг сурьезный, эвон – весь пролив пароходами своими заставил! Силища! А мы против него – тьфу!

– Чертков, ты мне тут с пораженческими высказываниями до трибунала договоришься! Давай, корми людей, отдохнем малость – и дальше двинем!

– А куды двигать-то, господин начальник? Идем на Рыковское, и то неизвестно зачем. Может, там японец стоит большими силами?

– Иди, Чертков, людей оставшихся сочти, да покорми, пока от отряда Тарасенко известий дождемся!

Появившийся ординарец навесил на морду лошади начальника торбу с овсом, расседлал ее, седло пристроил под дерево.

– Садитесь, ваш-бродь! Перекусить не желаете?

– Спасибо, Есипов, не хочу. Ступай, сам поешь, а я посижу пока…

Ландсберг уселся под огромную лиственницу на податливо скрипнувшее седло, снял фуражку и прислонил голову к шершавому стволу. Прикрыл тяжелые веки, привычно отрешаясь от действительности.

Однако долго рассиживаться не позволила с юности вбитая в голову привычка к воинской дисциплине. Да и спина от долгого сидения под деревом затекла, и Ландсберг решил размять ноги и заодно пройтись по биваку. Окликнул ординарца и вместе с ним зашагал, переступая через ноги сидящих и лежащих дружинников.

Это все-таки очень странная война, думал Ландсберг. В Туркестане и во время Турецкой кампании все было иначе. Здесь дружинники совершенно не обращали внимания на приближающего командира, пусть даже и статского – они продолжают заниматься своими делами. Многие, едва добравшись до привала, играли в карты – вещь для нижних чинов в любом армейском подразделении, по убеждению Ландсберга, совершенно недопустимая! Часовые дремали – кто стоя, прислонясь к стволам деревьев, а кто и вовсе сидя на пеньке. Этого Ландсберг стерпеть уже не мог, и таких часовых и дозорных строго отчитывал. Прекрасно при этом понимая, что «достучаться» до дружинников ему вряд ли удастся. И что игра возобновится, едва он отойдет подальше.

Собственно, что и как можно спросить с нижних чинов, ежели не только они, но и многие кадровые офицеры относились к этой войне с поразительным легкомыслием? Взять ту же подготовку земляных укреплений на побережье, которой сахалинцы занимались в общей сложности больше года.

Дружине Ландсберга была поручена подготовка окопов и ходов сообщения на Дуйском участке береговой обороны. Ну, а поскольку земляные работы – это основной саперный «хлеб», то и отнесся к этому поручению бывший офицер Саперного лейб-гвардии батальона со всей ответственностью.

Ландсберг произвел детальную съемку местности, составил и план, и привязку земляных укреплений к рельефу, нанес на бумагу каждый бугорок, каждую впадину. Самолично забил несколько сотен колышков, обозначая размер и глубину каждого окопа. Тем временем его дружинники заготавливали в тайге тонкомерные бревна и носили их к месту будущих укреплений.

Естественно, вся эта подготовительная работа отняла немало времени, и когда его дружинники приступили непосредственно к земляным работам, окопы у соседей были в основном уже отрыты. Отрыты – но какие! Любопытства ради Ландсберг прошелся по соседним участкам обороны, пришел в ужас и даже попытался по-хорошему указать малосведущим в саперном деле командирам на их грубые ошибки, предложил свою помощь в их исправлении. От него отмахивались как от назойливой мухи, а то и откровенно посмеивались над его усердием:

– Карл Христофорыч, окститесь! Помилуйте! Нешто вы не слыхали уверения его высокопревосходительства генерал-лейтенанта Ляпунова? Не будет войны на Сахалине! Это мы тут для порядка спины ломаем. На всякий случай, знаете ли – вдруг какая комиссия нагрянет, а у нас ничего не готово!

Поняв, что здесь ему «не достучаться», Ландсберг махнул рукой.

Его дружина еще заканчивала работы на своем участке, а комиссия из канцелярии военного губернатора острова под началом правителя канцелярии Марченко уже нагрянула.

Правитель инспектировал работы не вылезая из экипажа, благосклонно похвалил за усердие всех, кроме Ландсберга. Его не преминули публично «отчистить»:

– А вы, господин начальник дружины, что-то долго тут возюкаетесь! А еще бывший сапер, насколько я помню. Стыдно, милостивый государь – дружину-то мы вам специальную дали, первой саперной назвали. А вы отстаете, Ландсберг! Какая же это первая, коли от всех отстала? Нехорошо-с… Придется доложить о вашем нерадении его высокопревосходительству…

Доложил ли Марченко его высокопревосходительству, или просто попугал, – Ландсберг так и не узнал. Зато судьба выстроенной «линии обороны» на западном побережье острова во всей своей очевидности предстала в день высадки на Сахалин японского десанта.

Вязкая рутина обыденности в ожидании супруга была прервана в утро появления Карла на дебаркадере Николаевского вокзала Северной столицы России. И с того самого момента жизнь и наполняющие ее события словно понеслись вскачь, обгоняя друг друга, путаясь, быстро меняясь.

…Ну кто мог ожидать, к примеру, что приезд Ландсберга в Санкт-Петербург вызовет в столице такой ажиотаж? Потом Дитятевой объяснили: мертвый сезон, сударыня! Всё дело именно в нем! В марте в столице не происходит ничего значительного, и газетчики хватаются за любую мало-мальскую новость, которая может заинтересовать читающую публику. Эта новость нещадно эксплуатируется газетами до тех пор, пока на горизонте не появляется новый персонаж для колонок светской хроники.

Ландсбергу в этом смысле не повезло. В день его прибытия репортеры столичных газет ожидали на Николаевском вокзале появления литерного состава с высоким железнодорожным чином, который пользовался служебным вагоном и казенным локомотивом в личных целях. И вовсю катал по вверенной его попечению железной дороге, чему были свидетели, веселых барышень из дома терпимости небезызвестной в Северной столице мадам Эммы.

Однако нынче сеанса общественного разоблачения не состоялось: любвеобильный железнодорожный чин, вовремя предупрежденный о поджидающих его репортерах, распорядился по возвращению на Николаевский вокзал загнать свой вагон в дальний тупик, и вместе с веселыми барышнями благополучно улизнул от газетчиков.

А репортеры, жалея о потерянном времени, решили дождаться прибытия скорого поезда из Москвы. С этим поездом в Северную столицу обычно прибывал прицепной вагон из Владивостока. И была, таким образом, надежда на то, что в Санкт-Петербурге объявится хоть кто-то интересный. Ну хотя бы примадонна из провинциального театра какого-нибудь Тьму-Урюпинска, либо, на худой конец, пьяный золотопромышленник из Сибири с ручным медведем на поводке.

Николаевский вокзал в первые после постройки годы называли «пассажирским домом»: петербуржцы, собирающиеся выезжать в Москву, проводили здесь долгие часы в ожидании поездки. Первоначально на вокзале не было ни багажного отделения, ни даже буфета. Основная часть помещений была отведена «императорским апартаментам», а также жилым и служебным помещениям железнодорожного персонала. А билетная касса для обычных пассажиров и вовсе размещалась сначала на Троицком проспекте, а позже на Большой Конюшенной.

Железнодорожный проезд из Северной столицы до Москвы стоил весьма дорого. Даже в третьем классе за него надо было отдать семь рублей, а пассажиры-«первачи» вынуждены были выкладывать целых девятнадцать рубликов. Впрочем, в те времена даже высокопоставленные господа чиновники не гнушались поездок в… товарном вагоне, где билет до первопрестольной стоил всего три рубля. Летом же за эту «трешку» можно было с относительным комфортом доехать до Москвы на открытой платформе с установленными на ней бульварными скамейками. Правда, в конце такого путешествия одежда и лица пассажиров мало чем отличались от одёжки и физиономий паровозных кочегаров – так зато дешево!