Станционный колокол брякнул два раза, и сразу вслед за этим зычный голос кондуктора раскатисто возгласил:

– Господа пассажиры, пр-р-рошу занять свои места в вагонах! До отправления скор-р-рого поезда Владивосток – Москва осталось пять минут!

В сыром мартовском воздухе звуки тоже были какими-то сырыми, словно неоконченными. Дебаркадер вокзала, старательно очищенный железнодорожным персоналом от снега, блестел от множества мелких лужиц, в которых отражались желтые пятна станционных фонарей. Возглас кондуктора вызвал на вокзале легкую панику: заторопились и отъезжающие господа пассажиры, и провожающие. И даже те, кому спешить вроде бы никуда и не надо – носильщики с бляхами, железнодорожные чины в фуражках с малиновыми околышами и старавшиеся держаться внушительно и незаметно жандармы – тоже задвигались быстрее, защелкали крышками часов.

Пассажиры третьего и второго классов, брякая чайниками, заторопились в кубовую за кипятком. Из дверей станционного буфета, утирая белоснежными платками усы, потянулись к своему вагону последние пассажиры первого класса. На суету с чайниками они поглядывали снисходительно: о своем поездном быте им не было нужды беспокоиться.

Ландсбергу и раньше доводилось ездить по «чугунке», как по старинке называл железную дорогу нынешний его вагонный проводник. Но что это были за поездки – по сравнению с нынешним трехнедельным вояжем! Несколько часов от Петербурга до городка Шавли Ковенской губернии – там было родовое поместье семьи. Около двух суток заняло в свое время вынужденное путешествие в тюремном вагоне, перевозившем арестантов из Пскова до Одессы перед отправкой их морем до Сахалина. Где-то полдня заняло железнодорожное путешествие по Японии, по «игрушечной стране», в миниатюрных вагончиках – там Ландсберг в составе партии военнопленных тоже «путешествовал» не по своей воле. И, наконец, нынешний, триумфальный для него вояж… Возвращение…

Нынешнее железнодорожное путешествие по самому длинному в мире маршруту сулило массу впечатлений. Состав из четырех вагонов отправлялся от коммерческого городка Дальний четырежды в неделю. Шесть суток поезд шел по Маньчжурии, потом, «выскочив» на сибирские просторы, мчался по Кругобайкальской ветке до Иркутска. Еще восемь дней требовалось для пересечения Сибири до уездного тогда городка Челябинска. А уж оттуда до Москвы было и «рукой подать» – всего-то трое суток. В первопрестольной вагон Ландсберга прицепляли к другому поезду до Петербурга, где все эти последние годы Карла ждали супруга с сыном.

Когда на Дальнем Востоке России грянула война с Японией, Ландсберг вступил в добровольное ополчение, и приказом военного губернатора Сахалина Ляпунова получил под командование дружину. Воевал он как умел – честно. После трехдневных боев почти вся Первая саперная дружина была уничтожена японским десантом, и Ландсберг с тремя уцелевшими добровольцами оказался в плену.

Все участники боевых действий в русско-японской войне, согласно Высочайшего манифеста, получили монаршее благоволение. Этим же Манифестом самодержец даровал полное прощение и помилование тем защитникам Отечества, кои до войны преследовались следствием, судом, либо были осуждены к тюремному заключению и каторжным работам.

Для Ландсберга полное помилование означало не только возвращение дворянства и прочих прав состояния, но и возможность поселиться там, где он пожелает. Причем без унизительной обязанности отмечаться в ближайшем полицейском околотке как бывший ссыльнокаторжный. Именно ради чистого паспорта, без пометки «из ссыльнопоселенцев» он как проклятый работал на Сахалине больше двадцати лет после отбытия наказания…

После возвращения из японского плена весной 1906 года Ландсбергу потребовалось еще три года для того, чтобы по его вопросу было принято окончательное удовлетворительное решение. В октябре 1908 года он наконец-то получил из Петербурга обнадеживающее известие о том, что его дело высочайше рассмотрено, и на последнем прошении о помиловании появилась одобряющая резолюция. Какая именно была формулировка высочайшей резолюции – сообщено не было и доселе.

Супруга Ландсберга, Ольга Владимировна Дитятева, все последние годы неустанно хлопотавшая за мужа в высоких столичных кабинетах, тоже не смогла, как ни билась, разузнать ничего конкретного: долгожданная резолюция застряла где-то в недрах Министерства Двора Его Императорского Величества. Прямые подношения и замаскированные под них крупные взносы в различные благотворительные фонды, коих в столице после окончания русско-японской войны расплодилось неведомо сколько, открывали Ольге Владимировне двери в самые высокие кабинеты. Принимали просительницу весьма ласково, ободряли, советовали потерпеть самое малое время – и только.

Когда сообщение о разрешительном решении по его делу долетело до каторжного острова, Карл свернул на острове все свои коммерческие предприятия, отказался от участия в многообещающих угольных и нефтяных прожектах и поспешил занять «стратегическую позицию выжидания» в столице Приморской области, Владивостоке. Отсюда он мог в любой день двинуться к новой жизни по только что отстроенной железнодорожной дороге в столицу России.

Снова брякнул станционный колокол, и Ландсберг прижал лоб к холодному стеклу, следя за поплывшим назад дебаркадером, то и дело с нетерпением поглядывая на стопку писчей бумаги, прижатую к столу тяжелым серебряным подстаканником с железнодорожными вензелями. В долгой дороге от Владивостока до Москвы Карл планировал делать наброски будущего мемуарного повествования, подводящего итог всей его жизни. Вот сейчас поезд наберет ход, уйдет в прошлое предотъездная суета, и он начнет не спеша разбирать в уме свое прошлое и заносить на бумагу его главные вехи.

Литератор Влас Михайлович Дорошевич, с которым Карл довольно близко познакомился по время визита известного фельетониста на каторжный остров и с которым он впоследствии регулярно переписывался, давно советовал ему поработать над циклом охотничьих зарисовок. Охотничьи рассказы были в разное время опубликованы в газете «Владивосток», однако, по мнению Дорошевича, им не хватало «литературной отточенности».

Плотно засесть за «отточенность» Ландсбергу в последние годы все время что-то мешало. Дорошевич, которому Ландсберг как-то в отчаянии написал о своем «неумении организовать литературные занятия», в присущей ему резкой манере объяснил: умение писать так, чтобы людям было интересно и полезно читать написанное – отнюдь не врожденное. Да, литераторам, как и поэтам, надобно родиться с искрой божией. Однако раздуть эту искру далеко не просто, нужен труд. А еще – умение отрешаться от мирской ежеминутной суеты. Не может человек отрешиться – значит, литература не его дело! Или, по крайней мере, человек для этого великого дела еще не созрел.

«Ваши опусы, мой далекий друг, дают основание предполагать, что вы, возможно, и родились с искрой божией, – писал тогда Дорошевич. – А сия искра, не получив в нужное время живительного сквознячка, могущего ее раздуть, обросла с течением времени пеплом. Пишите даже через силу, любезный Карл Христофорович! Плачьте, но пишите, творите – может быть, вам удастся раздуть скрытое пеплом пламя. Не получается писать – значит, ваше время не пришло. Или уже пролетело мимо…»

Попробовав плотно засесть за литературную работу, Ландсберг за последний десяток лет не раз убеждался, что эта самая работа не терпит не только коротких «кавалерийских наскоков», но и творения урывками. Будучи в большой степени педантом, Ландсберг попробовал было сделать свои литературные занятия плановыми, отведя им по несколько часов в день, но вскоре с огорчением убедился, что немецкий аккуратизм в писательском деле не помощник. К тому же, сосредоточиться на литературе все время мешали неотложные дела. То надо было завершать возведение своего дома, то захлестывали сиюминутные коммерческие хлопоты, то одолевали бытовые неурядицы. От этого происходили сплошные огорчения и росли сомнения в собственных литературным способностях.