Отбросив всю мишуру, сплетни и домыслы, стоит признать, что Татьяна Борисовна – профессионал своего дела, любит его больше, чем кого бы то ни было в своей жизни (об этом говорит отсутствие семьи и детей в ее сорок лет) и равных ей по упорству и таланту я не встречала.

Именно поэтому моя маменька всеми правдами и неправдами, заплатив бешеные взятки, пристроила меня под крылышко к Кузьменко, дабы постажировавшись у нее пару-тройку лет, я исполнила ее единственную мечту: выйти на сцену Государственного театра.

Неважно, что это ЕЕ мечта, неважно, что рушится при этом МОЯ жизнь, а точнее сказать, в ней отсутствует смысл, ибо она наполнена исключительно механическими действиями: пробуждение, тренировки, строжайшая диета, тренировки, выступления, редкие вылазки в магазин или на встречи с немногочисленными друзьями (не знаю, можно ли так назвать людей, с которыми раз два-три месяца пью зеленый чай в каком-нибудь кафе или хожу в кино, дабы отключить свой мозг от реальности?).

– В общем, я не имею права лезть в личную жизнь своих сотрудников, но настоятельно рекомендую посетить гинеколога, чтобы, если ты беременна, я смогла найти тебе замену в кратчайшие сроки. Я не позволю каким-либо обстоятельствам рушить всю мою программу, – сухо произносит руководитель, задумчиво глядя в окно.

– Это все, я могу идти? – отвечаю ей в таком же тоне. На долю секунды мне становится стыдно: эта женщина не виновата в том, что я ненавижу танцы и вымещаю свое отношение на ней. Не виновата в том, что я нужна своей матери только для того, чтобы закрыть ее личный гештальт.  Не виновата в том, что я всю жизнь ощущаю себя одинокой в толпе.

Никто не верит, что с самого рождения я – средство достижения личной цели собственной матери. И я понимаю этих людей.  Сложно их винить в чем-либо, потому что представить такую ситуацию в принципе невозможно. По крайней мере, нормальным здравомыслящим личностям.

Но как бы то ни было, моя мать – Аделаида Николаевна –  не захотела даже имени выбирать для дочери: назвала меня Мартой, потому что я родилась двадцать второго марта. Поэтому зовут меня Беккер Марта Карловна. То еще сочетание.

Мой  отец был чистокровным немцем, добрейшим человеком, которого я встречала за свои двадцать три года.  И я до сих пор не понимаю, как он смог жениться на такой женщине, как моя мать.

Отец…Наверно до самой смерти тоска по единственному человеку, любившему меня чисто, беззаветно, не утихнет. Я была дорога ему только потому, что улыбаюсь, смеюсь и дышу. И даже несмотря на то, что мать до семи лет не обращала на меня внимания, это не омрачило моего детства. Говорят, что один родитель не может заменить другого, но мой отец опроверг это высказывание: кроме него мне никто не был нужен, мне с лихвой хватало только его любви.

Когда однажды мать за ужином безапелляционно заявила, что я буду посещать балетную школу, папа сказал, что я могу не ходить, если не хочу. Аделаида Николаевна закатила грандиозный скандал, но папа стоял на своем – у ребенка должен быть выбор, и если я не хочу, то не буду посещать занятия по балету. Но я пошла, несмотря на то, что хотела стать скрипачкой. Хотела, чтобы мама убедилась: я достойна быть ее дочерью, меня можно любить и не стоит стыдиться или ненавидеть. Но, наверно, я все-таки плохая дочь, раз переубедить ее мне не удалось до сих пор.

Папа ушел скоропостижно. Рак. Сгорел буквально за месяц. Но до последнего вздоха продолжал меня любить и просил никогда не сдаваться, найти свою цель в жизни и мечту.

Однажды, пообщавшись в очередной раз с папой на его могиле, я приняла решение: я добьюсь цели, поставленной много лет назад моей матерью, потешу ее самолюбие и выступлю на сцене Государственного театра.

Но лишь один  единственный раз. Потом я стану жить для себя: найду работу мечты, любовь всей своей жизни и заведу лабрадора. А мать…я больше не буду доказывать ей, что меня можно любить. Не буду ждать от нее никаких проявлений чувств. В конце концов, я научилась жить и без этого. Мне уже давно не больно и не хочется выть по ночам в подушку.

Наверно, отчасти это благодаря тому, что я живу отдельно в огромной квартире с тех самых пор, как мне исполнилось восемнадцать. Как я уже говорила, мой отец был истинным немцем – несмотря на его молодой возраст, он составил завещание, где квартиру бабушки (его матери) завещал только мне. А, может, это было его желание спасти меня от гнета Аделаиды Николаевны, ведь он знал и видел ее истинное отношение ко мне.

***

Я так и не могу объяснить, зачем еду к матери после репетиции: меня там все равно никто не ждет, как, в принципе, и в моей огромной холодной, абсолютно неуютной квартире. За исключением кактуса. И тот я завела лишь для того, чтобы поставить горшок на место на подоконнике, куда так неудачно уронила свечу, подпалив его. Но раз уж я завела растение, то приходится поливать раз в месяц и разговаривать, чтобы хотя бы Игореша не чувствовал себя одиноким.

Сегодня среда. Раньше, когда отец был жив, среда всегда была семейным днем – мы проводили вечер вместе, несмотря ни на что: читали вслух, смотрели фильмы, играли в шахматы и просто общались. Эту традицию ввел папа. Мою мать всегда тяготила среда. Ее недовольство было осязаемым. Но, несмотря на это, я все равно к ней еду.

– Здравствуй, мам, – устало говорю я, когда мать при полном параде распахивает дверь. Ее брови взметнулись вверх, выражая крайнюю степень удивления. Да уж, посещаю я ее нечасто. И совершенно точно ни разу не рвалась восстановить традицию «семейной среды». Потому что мы с мамой напоминаем что угодно, но только не семью.

– Здравствуй, дочь. Не ожидала. Ты могла бы позвонить, вдруг бы у меня были гости, или меня вообще не было дома… – холодно бормочет мать. Чувствую себя назойливой соседкой, которая каждый день забегает за солью и все никак не дойдет до магазина.

– Мне уйти? – отвечаю в тон матери.

– Ой, не надо строить из себя оскорбленную невинность, я просто учу тебя правилам хорошего тона. Кто, как не мать, укажет тебе на твои ошибки!

Я молча снимаю куртку. Несмотря на то, что уже начало марта, весна не спешит в город. Холодная она нынче, как и сердце моей матери.

– Что-то случилось? – с безразличием интересуется Аделаида, разливая по чашкам чай.

– Нет, просто зашла в гости к матери. Сегодня среда, – ну, прекрати быть такой холодной, неужели у тебя совсем нет сердца?!

– И? – все тот же жест с поднятием левой брови, означающий «продолжай, не улавливаю твою мысль».

– Папа всегда называл ее «семейным днем», – поясняю Аделаиде Николаевне, сдерживаясь из последних сил, пытаясь не схватить за плечи и не потрясти ее как следует. Просто из чистого любопытства. Чтобы узнать, есть ли у нее какие-либо иные эмоции, кроме безразличия, холодности и стервозности.

– Ах, это…, – мне кажется, или на лице у этой женщины проскользнуло раздражение? Но, в любом случае, ей удалось его умело скрыть, потому что в следующий момент на лице матери нет ни единой эмоции. Абсолютно. Высший пилотаж маскировки. Очевидно, сказываются годы практики.

Несмотря ни на что, я не чувствую ни злости, ни обиды на женщину, которая родила меня. Возможно, это моя личная психологическая защита, но каждый раз, когда вижу пренебрежение и даже обиду в ее глазах в свой адрес, вспоминаю, что, когда я болела в детстве, она все же худо-бедно лечила меня: приносила лекарства, пару раз мы лежали в больнице, и моя мать даже кормила меня грудью первые полгода моей жизни. Повторяю себе это, как молитву, и выдыхаю резко весь негатив. Вот прям как сейчас.

На этот мой жест Аделаида Николаевна резко вскидывает голову и, прищурившись, внимательно оглядывает меня с ног до головы.

– Ты что-то бледновата, дорогая, круги под глазами, мне кажется, или грудь увеличилась?

Опять двадцать пять! Да, в последнее время я тоже замечаю, что моя грудь стала объемнее, потому что нижнее белье, которое я надеваю «на выход», стало мне поджимать.