«Не упустить шанс, не упустить шанс, не упустить шанс», – билось у меня в голове.
И я знала, что не упущу.
Что станцую завтра так, будто всю свою жизнь стояла на пуантах! Лучше всех! Легче всех! Техничней всех!
И никто и ничто мне не помешает!!!
Так и случилось.
Говорят, если закрывается одна дверь, непременно открывается другая.
В тот день я закрыла дверь в возможные счастливые и безбедные отношения с Артуром и открыла в свое будущее.
Тогда оно мне казалось предрешенным.
Сейчас смешно вспоминать…
Говорят, хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах… Я рассказала.
И меня услышали. И посмеялись.
– Милая Аннет, а вы поете? – влезла в мои воспоминания неугомонная мадам Дин, и я отрицательно покачала головой.
– Ах, как жаль… Молодые девушки обычно так красиво поют… Вот я в годы молодости…
Она принялась пространно погружаться в воспоминания, а я с готовностью кивать головой в нужных местах.
Поймала на себе взгляд бравого офицера, кажется, второго помощника капитана, улыбнулась вежливо.
И отвернулась.
Не надо мне лишнего внимания.
Дикий Даниэль смотрел так, словно в своей голове уже делал со мной невозможно пошлые вещи, и я не могла укрыться от его взгляда. Даже при посторонних он позволял себе такое.
А наедине… Наедине – воплощал.
Артур смотрел по-доброму, внимательно и страстно. И до определенного времени скрывал свое тяжелое вожделение ко мне.
Мужчины умеют скрывать свои эмоции, если в этом есть необходимость.
У первого моего мужчины эта необходимость была.
У второго – не было.
И теперь мне сложно сказать, что хуже: скрытое или демонстрируемое.
Что менее подло?
Краем глаза уловила опять взгляд офицера, но не стала поворачиваться. Не стоит провоцировать зверей на открытую демонстрацию…
Не надо мне этого, хватило.
По закону природы, за мной уже закрылась эта дверь. Дверь в мое жуткое прошлое.
И теперь должна открыться новая.
Главное, ее не упустить.
Упорхнувшая бабочка
– Дикий, послушай меня, послушай!
Голос толстяка-банкира , обычно спокойный, полный достоинства и собственной значимости, неожиданно стал тонким и невероятно визгливым.
Даниэль даже не моргнул. Он и не такое слышал.
Люди забавные бывают, когда понимают, что стоят на краю.
Этот вот толстяк стоял на краю в буквальном смысле слова.
Позади него синело озеро и сыпались с высокого обрыва камни. Когда они долетали до воды, раздавался громкий всплеск, и по вечерней глади расходились круги.
Даниэль отвлекся от красного лица банкира и посмотрел на такой же красный горизонт. Он в этот момент не подозревал, что огненные блики умирающего солнца отражаются в его пустых мертвых глазах, придавая худощавому жесткому лицу еще большей инфернальности.
Красный закат… Мать говорила, что это к завтрашней суши. И плакала. Для них сушь в начале лета означала смерть посевам. А, значит, еще чью-то смерть.
Например, младшего братика Даниэля, Жюля. Или сестры, Моник. Или…
Руки сами потянулись к пачке, от этого жеста судорожно дёрнулся всем телом толстяк, наблюдающий за Диким Даниэлем расширенными от ужаса глазами.
Но Легран даже не обратил внимания на него.
Выдохнул задумчиво дым.
Горизонт был настолько кровавым, что казалось там, вдалеке, кто-то кого-то тоже убивает. Убил уже.
Еще красный горизонт к переменам в судьбе. Это уже бабка говорила.
Интересно, к чьим переменам?
В его судьбе в последнее время только плохие повороты.
Может, это знак?
Будет , все же, что-то хорошее?
Например, он найдет свою бабочку…
При одной этой мысли внутри все сжалось и полыхнуло красной яростью. Такой же, как и этот проклятый горизонт.
Прошло уже больше недели с того момента, как он вернулся домой, в свой особняк, грязный, вымотанный и даже немного побитый. Совсем флики (просторечное название жандармов во Франции, прим. автора) осатанели…
Зашел, надеясь наконец-то выдохнуть, прийти в себя… И утащить свою бабочку в кровать.
Только она могла его успокоить, утихомирить желание немедленно разобраться с теми, кто его сдал, сделать горячую , дикую голову ясной и чистой.
Но бабочка улетела.
Он сразу понял, когда не нашел ее в спальне.
Обычно она сидела там, часто просто смотрела в окно, забравшись с ногами на кушетку, и в такие моменты Даниэль замирал в дверях, в который раз пораженный ее немыслимой хрупкой красотой.
Ее тонкий силуэт, обрамленный оконной рамой, виделся изысканной картиной , какие он видел в Лувре.
Даниэль всего один раз туда попал, еще в щенячьем возрасте, когда поспорил с такими же, как он, клошарами, что стащит оттуда картину.
Он зашел, пролетел взъерошенным грязным парижским воробьем несколько залов, где выставлялись предметы старины, на которые он вообще не обратил внимания, и замер в зале с висевшими на стенах картинами в шикарных рамах.
Причем, почему-то в глаза бросилась только одна. Она скромно висела немного сбоку, и рама ее не отличалась особым шиком.
Но фигуры женщин в голубых нарядах, плавно извивающихся в такт слышимой только ими музыке, заворожили настолько, что Даниэль не мог оторвать от них взгляда. Смотрел и смотрел, не мигая, жадно и сухо сглатывая, скользя глазами с расширенными зрачками по тонким изгибам белых плеч, склоненным в танце головам, рукам, вытянутым в танцевальных жестах…
Это невозможно отличалось от всего, виденного им ранее, словно нечаянно угодил в другой мир, в сказку, которые иногда рассказывала им, маленьким совсем, бабка. Там было что-то про дверь, за которой все лучше и красивее, чем в нашем мире, и на деревьях там огромные яблоки, а в лесах полно ягод… И там гуляют загадочные лесные красавицы, они водят хороводы и приманивают неосторожных путников своим чудесным пением.
Бойся, путник, их голосов! Страшись смотреть на их танцы! Заворожат, обманут, уведут в лесную чащу и оставят там погибать…
В тот раз грязного мальчишку поймали смотрители зала, выволокли за шкирку прочь из Лувра и дали пинка для ускорения и памятливости.
Надо сказать, что пинок оказался живительным.
И ускорения придал. И в памяти сохранился. Когда Легран подрос, он вернулся в этот музей…
Но это уже был другой Лувр, и да сам Легран был другим. Танцовщиц в голубом он не увидел, а все остальное его мало интересовало.
Его бабочка очень сильно напоминала ту картину, особенно, когда сидела у окна, склонив светлую голову и смотря на улицу. Грустная, красивая до боли в глазах, до зубовного скрежета.
Обычно Даниэля не хватало на долгое созерцание чуда природы, доставшегося ему.
