Марика раздета, как и я вчера. Она стоит там, глядя на своего брата, когда кожа спускается с ее тела.

— Не говори им ни хрена, — шепчет она, прежде чем ее бросают вперед, на колени, слишком слабую, чтобы встать под градом ударов. Она остается вот так, скорчившись на полу, в то время как Николай наблюдает за происходящим в полном отчаянии, с выражением лица человека, который желает смерти.

— Ты можешь перестать причинять им боль, — рычит он сквозь стиснутые зубы. — Это ни хрена не изменит. Я не скажу тебе того, что ты хочешь знать. Все впустую…

— О, я почти уверен, что уже понял, что ты этого не сделаешь, — говорит мой отец, с силой опуская ремень на спину Марики. — Но это не пустая трата времени, теперь это просто для моего собственного удовольствия.

Он толкает меня на пол рядом с Марикой, мы обе скорчились на полу, когда он стоит позади нас, ремень также опускается на мою кожу, отмечая всю плоть, оставшуюся нетронутой вчера. Я снова чувствую, как по моему лицу текут слезы, и я тоже хочу, чтобы это закончилось. Я бы предпочла просто умереть и позволить этому завершиться. После всего, это слишком.

Я настолько потеряна в своих страданиях и боли, что сначала не слышу звука открываемой пинком двери или криков. Только когда я слышу выстрелы, я бросаюсь на пол в ожидании почувствовать острую боль от пули, я смотрю в сторону и понимаю, что стреляют не в нас с Марикой, что это не мой отец, решил наконец, что пришло время для нашей казни.

Кто-то пришел, чтобы спасти нас.

Пуля пролетает мимо, и я слышу, как Марика кричит, кровь разбрызгивается по полу, когда пуля попадает в ее икру. Верстак, полный инструментов, опрокидывается, когда двое мужчин пересекают комнату, и Марика бросается вперед, за ней тянется струйка крови, когда она хватает нож. На одно дикое мгновение мне кажется, что она присоединяется к драке, но затем я вижу, как она разрезает ремни, удерживающие Николая, освобождая его.

Он вскакивает со стула как дикий зверь, его лицо настолько полно темной ярости, что это пугает даже меня. Я ничего не слышу из-за выстрелов, и вскоре комната заволакивается дымом, кровь разбрызгивается во все стороны, вокруг нас разгорается драка, подобной которой я никогда не видела и не представляла. Я чувствую, как в меня врезается нога в ботинке, отбрасывая меня в сторону, а затем что-то тяжелое приземляется рядом со мной, заставляя меня вскрикнуть.

Я не могу дышать. Все, что я чувствую, это боль. Я тянусь к Марике, но вижу, как мускулистый мужчина в спортивных штанах и обтягивающей рубашке поднимает ее, обернув простыней вокруг ее тела, пока он баюкает ее в своих объятиях. Я не вижу Николая, а мне очень хочется увидеть Николая, знать, что он там, но я его совсем не вижу.

Комната вращается. Я чувствую, как кто-то поднимает меня, прохладная ткань оборачивается вокруг моего тела, и я все равно вскрикиваю, потому что это больно, несмотря на нежность, с которой меня подняли. Я не знаю, куда меня везут и кто меня держит. Я оцепенело слышу имя Николая на своих губах, ощущаю его очертания, а потом все погружается во тьму, и я отключаюсь.

ЛИЛЛИАНА

Я никогда раньше не была рада просыпаться с Николаем. На этот раз он не со мной в постели. Он сидит напротив кровати, на стуле возле стеклянных дверей, и я понимаю, что мы вернулись в его пентхаус. Технически, я полагаю, наш пентхаус, поскольку мы женаты.

Странная мысль.

— Как долго я была в отключке? — Шепчу я, мой голос звучит надтреснуто и хрипло, и Николай дергается на своем сиденье, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня. Он одет в свободные спортивные штаны и футболку, и кожа, которую я вижу, все еще покрыта синяками. Его лицо тоже в синяках, порезы на скулах и челюсти затянулись, а губы все еще опухли, хотя и не так сильно. Я боюсь увидеть, как я выгляжу. — Марика, она…

— Ты была без сознания несколько дней, — тихо говорит он. — Врач подключил тебя к капельнице на некоторое время, чтобы поддерживать гидратацию. — Он кивает на мою руку, и именно тогда я вижу повязку на ее сгибе, совершенно белую на фоне всех синяков. — Марика… ну, я не решаюсь сказать, что с ней все в порядке. Но она жива. И со временем с ней все будет в порядке.

— А ты? — Мой голос звучит как карканье. Я вижу, что он жив. Это делает меня счастливее, чем я могла себе представить, и я стараюсь не показывать этого. Я не хочу, чтобы он знал, что я рада, не тогда, когда я не знаю, как я отношусь ко всему остальному, связанному с ним и нашим браком. Не тогда, когда я еще не знаю, что я хочу делать.

— Я цел. — Он поднимает левую руку, на которой наложена шина, пальцы по отдельности обернуты марлей и металлом. — Но я определенно чувствовал себя лучше в своей жизни.

Я слегка приподнимаюсь на подушках, или пытаюсь, и он мгновенно оказывается на ногах. По его скованным движениям я вижу, что ему еще многое предстоит вылечить самому, но он подходит к ближайшему к нему боковому столику и наливает мне стакан воды из кувшина.

— Вот, — говорит он, протягивая его мне и помогая мне подкрепиться подушками. — Это должно помочь.

Я никогда не думала, какой вкусной может быть вода. Она прозрачная и холодная, и я заставляю себя сделать глоток. Я также рада, что это дает мне занятие, которое не требует от меня разговора. Он долго стоит там, глядя на меня, и я не имею ни малейшего представления о том, что сказать.

— Я сожалею о том, что с тобой случилось, — наконец говорит он низким и спокойным голосом. — Это было ужасно. Твой отец… — Он прочищает горло. — Он сбежал. Я устроил за ним охоту. Он не будет бегать вечно, и когда его найдут…

Николаю не обязательно заканчивать это предложение. Я вижу гнев в его глазах, тщательно контролируемую ярость, и я знаю, что мой отец не сможет пережить это.

— Я имел в виду то, что сказал перед уходом, — продолжает он. Его голос становится ровным, бесстрастным, но у меня странное чувство, что это так, потому что так должно быть для него, потому что иначе он был бы слишком эмоциональным. — Когда я буду уверен, что для тебя будет безопасно уехать, ты сможешь. Я дам тебе развод.

Он засовывает свою невредимую руку в карман и, наконец, встречается со мной взглядом. Я не могу прочитать эмоции там, но он выглядит смирившимся.

— Мне не следовало удерживать тебя против твоей воли. Я не могу изменить то, что произошло, но я могу позволить тебе самой выбирать свою дальнейшую жизнь. Я отомщу за тебя и Марику, и тогда ты сможешь быть свободна по-настоящему.

Я не ожидала, что он сдержит обещание. Я не ожидала, что он действительно так думает. Он медленно садится по другую сторону кровати от меня, и я делаю то, что, я знаю, не должна. Я наклоняюсь вперед, медленно и осторожно, и касаюсь его лица так нежно, как только могу.

Наклоняясь вперед, я провожу своими губами по его губам.

Он стонет от прикосновения, и я мгновенно отстраняюсь, но он качает головой.

— Это не боль, зайчонок, — бормочет он, и я слышу оттенок похоти в его голосе. — Прошло уже несколько дней. Мне гораздо больнее не быть внутри тебя.

При этом по моей коже пробегает покалывание, каждый волосок встает дыбом, пульс подскакивает к горлу. Я не должна целовать его снова. Я должна сказать ему, чтобы он ушел, но я ловлю себя на том, что наклоняюсь вперед, мои губы снова касаются его губ, все еще остерегаясь припухлости.

Его здоровая рука поднимается, касаясь изгиба моей груди.

— Я не хочу причинять тебе боль. — Его голос теперь хриплый, и я слышу в нем желание. Я не ненавижу это так, как раньше. Я чувствую, что хочу, чтобы он чувствовал себя лучше.

Что мы оба и сделали.

Николай наклоняется ко мне, его руки нежно лежат на моей талии, когда он укладывает меня обратно на подушки, и я качаю головой. В тот момент, когда я это делаю, он перестает прикасаться ко мне, и я удивленно моргаю, глядя на него.

— Я же сказал тебе. Больше ничего, если ты этого не хочешь.