Она охуенная. Горячая, влажная и тугая, все еще сжимается и трепещет вокруг моего члена после ее оргазма, и я знаю, что долго не протяну. Удовольствие неописуемо, ощущение, от того, как она сжимает меня, как вскрикивает при каждом толчке, ее рот открыт в мольбе, которая заканчивается моим именем. Я сжимаю ее задницу, чувствуя рубцеватую плоть под своими ладонями, воспоминание о том, как мой ремень ударялся о ее изгибы, влажный звук, с которым он ударялся о ее клитор, когда она кончала, это толкает меня к краю быстрее, чем я надеялся.

Мой член набухает и твердеет, извергаясь в нее, когда я вхожу в нее еще раз, толкаясь так сильно, как только могу. Я трахаю ее так как всегда хотел, жестко и быстро, продолжая трахать ее, не щадя ее, выпуская в нее струю горячей спермы за струей, видя, как она размазывается по моему члену, пока я вдалбливаюсь в нее, пока моя эрекция не начинает смягчаться.

Я выхожу из нее, тяжело дыша, и она поворачивается ко мне, прежде чем я успеваю перевести дыхание, как будто она ждала этой возможности. У меня даже нет времени попытаться схватить ее, прежде чем она бросается на меня, царапая ногтями мое лицо.

ЛИЛЛИАНА

Он потерял контроль. Я знаю, что это так. Но и я тоже.

Все эмоции последних полутора часов или около того: страх, гнев и нежелательное возбуждение, боль и удовольствие, сплетенные воедино, которых я не хотела, все это накатывает в тот момент, когда я чувствую, как он выскальзывает из меня, и я разворачиваюсь, бросаясь на него, как разъяренная кошка, выпустив когти и царапая ему лицо.

Он уклоняется, пытаясь увернуться от моей руки, но я не останавливаюсь. Я чуть ли не вою на него, когда атакую, царапаю ногтями его щеку, другой рукой шлепаю его, накидываясь в ярости. Когда он пытается схватить меня, из меня вырывается звук, сумасшедший крик, и я вижу кровь на его лице, на груди, где я его поцарапала.

— Пошел ты нахуй! — Кричу. — Пошел ты, пошел ты! Я сказала тебе, что не хочу этого! Я не хочу быть твоей женой. Я не хочу оставаться. Я не хочу ничего из этого…

Слова замолкают, слезы текут по моему лицу, когда я снова даю ему пощечину, впиваясь ногтями в его руку. Следующим я собираюсь взять его член, и я думаю, он знает это, потому что быстро отступает, отбиваясь от меня, и направляется к двери.

— Поговорим с тобой, когда ты успокоишься, — удается ему увернуться, его рука нащупывает замок, и я издаю странный, пронзительный смешок, чувствуя, как будто все мои нервы на пределе.

— Я больше никогда не хочу с тобой разговаривать! Придурок! — Кричу я, и Николай быстро отступает, поднимая одну руку, чтобы оттолкнуть меня, когда он чуть приоткрывает дверь.

Я пытаюсь сбежать. Я забыла, что я голая, у меня все болит от порки, которую он мне устроил, и от того, как он трахал меня потом, его сперма все еще стекает по моим бедрам. Я забыла обо всем, кроме своего желания уйти, и пытаюсь пройти в дверь вслед за ним, мои пальцы чуть не врезаются в нее, когда он закрывает ее, и я слышу звук замка позади него.

— Мы поговорим позже, когда ты успокоишься, — повторяет он через дверь, и я снова кричу, ударяя в нее кулаками.

— Пошел на ты хуй! — Я визжу, и на этот раз от него не слышно ни колкости, ни замечания о том, как он покажет мне, что значит трахаться с ним, или чего-то подобного. Я слышу его удаляющиеся шаги по коридору, и я снова и снова колочу кулаками в дверь, как в зеркале той первой ночи, которую я провела в особняке его отца, плача и вопя.

Я потеряла всякий контроль, и я знаю это. Наказание сломало что-то внутри меня, и я задыхаюсь, когда рыдания берут верх, и я падаю на пол, плача сильнее, чем когда-либо за долгое время. Я в ловушке. Я никогда не чувствовала себя такой загнанной в ловушку, и теперь я знаю, что Николай сделает со мной, если я разозлю его. Что он может сделать со мной.

Он заставил меня кончить. Отшлепал меня ремнем между ног, и я кончила из-за этого. Что со мной не так?

Тихий голос говорит, что все в порядке. Что у меня есть излом, вот и все. Что-то, о чем я не знала, потому что как я могла, учитывая то, как я выросла? Я никогда не знакомилась ни с чем подобным. И тут же возражающий голос, говорит, что все это прекрасно, но не имеет значения, что это возбудило меня. Проблема не в том, что мне это понравилось. Дело в том, что Николой заставил меня, чтобы мне это понравилось.

Я наставила на него оружие. Что, по моему мнению, он собирался сделать, если одержит верх? И как, по моему мнению, это должно было произойти на самом деле?

Я не знаю, как долго я сижу там и плачу. К тому времени, как мне удается подняться с пола, на улице уже темно, а Николай так и не вернулся. Я не знаю, как долго он планирует оставлять меня здесь, или собирается ли он приносить мне еду, но я не слышала его шагов.

Я медленно встаю. Все мое тело болит, моя задница натерта и болит от порки, и я хочу в душ. Я ковыляю в смежную ванную, включаю воду настолько горячую, насколько могу это выдержать, и залезаю в нее, слезы снова текут из моих глаз, когда брызги обжигают мою истерзанную кожу.

Я смываю с себя все его следы, какие возможно, пока вся я не становлюсь розовой и чувствую себя разбитой. Я остаюсь в душе, до тех пор, пока вода не остывает, и пытаюсь придумать, что собираюсь делать дальше.

Я планировала сбежать. Я не заботилась о том, чтобы причинить ему боль, даже не планировала стрелять в него, если только он не собирался остановить меня, хотя он, конечно, это сделал, и мне все еще не удалось его застрелить. Но суть в том, что я на самом деле не хочу убивать Николая. Я хочу выбраться отсюда. И мой лучший шанс все еще здесь, пока мы в коттедже, а не в городе.

Как только мы вернемся в Чикаго, я никуда не денусь. Вокруг него все время слишком много охраны и, несомненно, вокруг меня тоже будет охрана, чтобы я не сбежала, когда его не будет рядом возможно, даже швейцар в его пентхаусе, и слои телохранителей, через которые нужно пройти, а здесь только он и я.

Комната заперта. Как, черт возьми, я думаю, мне удастся сбежать? Николай не собирается давать мне ни дюйма свободы действий после этого. Я не удивлюсь, если утром он отвезет нас обратно в Чикаго. Наш “медовый месяц” испорчен, и он не захочет рисковать, чтобы я попробовала что-то еще.

Если я собираюсь сбежать, то это должно произойти сегодня вечером.

Я выхожу из душа, медленно формулируя в голове новый план, пока вытираюсь и надеваю чистые джинсы и другой свитер потолще. У меня есть кожаная куртка на флисовой подкладке, и я кладу ее на кровать, пока нахожу пару ботинок, каждые несколько секунд поглядывая на дверь на случай, если войдет Николай. Я не хочу, чтобы он понял, что я замышляю.

Наклонившись, я выглядываю в окно, чтобы посмотреть, как далеко находится спальня. Трудно оценить в темноте, когда свет падает только с фасада дома, но я знаю, что нахожусь на втором этаже. Вопрос только в том, смогу ли я спуститься, не причинив себе вреда. Как только я начну свой план, я должна действовать быстро. Если Николай войдет и поймает меня, станет очевидно, что я делаю. И тогда…

Я содрогаюсь при мысли о том, как бы он, вероятно, отреагировал. При мысли о том, что он снова меня накажет. Но я не совсем уверена, что это просто дрожь страха. У меня нет времени анализировать, почему его наказание возбудило меня. Почему к тому времени, когда счет дошел до пятнадцати, я почувствовала, как меня окатывает тот же тугой жар, который я чувствую, когда он прикасается ко мне. Почему я не могу не кончать каждый раз, когда он что-то делает со мной.

Я должна убираться отсюда.

Я роюсь в шкафу в поисках запасных простыней. Так быстро, как только могу, я снимаю постельное белье, связывая его вместе, пока у меня не получается длинная веревка из сшитой ткани. Прямо сейчас я чувствую себя нелепым, очевидным персонажем, собирающимся вылезти из окна по веревке, сделанной из простыней, но, если это работает, почему меня это волнует? Если я могу уйти, не имеет значения, как я это сделаю.