— Ты можешь причинить мне много вреда и без оружия. — Ее пристальный взгляд скользит по мне, и я вздыхаю.

— Лиллиана, я не собираюсь тебя бить, или что бы ты там ни думала. Я никогда не бил женщину. Но ты должна кое-что понять.

— Что? — Она выплевывает слова, но они начинают терять часть своего яда.

— Из этого нет выхода, зайчонок. — Я смотрю на нее через разделяющее нас пространство, надеясь, что она каким-то образом смягчится и поймет. Мне все равно придется наказать ее, она должна быстро научиться, иначе в какой-то момент она допустит ошибку перед кем-то важным, даже перед моим отцом, и все будет намного хуже. Но я мог бы поступить с ней проще, если бы она сдалась и поняла. — Ты моя жена, и ты останешься такой. Ты будешь вести себя так, как подобает жене. Ты научишься доставлять мне удовольствие, когда я говорю, и при необходимости сдерживать свой язык, и ты не будешь мне угрожать. — Я качаю головой, разочарование поднимается снова. — Твой отец должен был кое чему научить тебя, Лиллиана. Я знаю, он должен был это сделать, учитывая то, что он запланировал для тебя.

— Не говори со мной о моем отце, — шипит она. — Ты понятия не имеешь, чему он меня научил или не научил. Но что известно, так это то, что мужчины вроде тебя, высокомерные, жестокие, зацикленные на себе ублюдки, которым нравится контролировать других. Причинять другим боль. Так что, блядь, покончи с этим. Ударь меня, или поставь на колени, или пристрели меня, мне все равно. Я хочу уйти. Но ты не собираешься меня отпускать. Так как ты можешь винить меня за попытку?

Последние слова, особенно, задевают что-то во мне. Этого почти достаточно, чтобы заставить меня изменить свои намерения. Я чувствую отчаяние в ее голосе, страх, и у меня возникает странное желание потянуться к ней и успокоить, заключить ее в свои объятия и сказать ей, что я мог бы быть добр к ней, если бы она дала мне шанс. Что это не обязательно должно быть таким язвительным. Что мы могли бы наслаждаться друг другом, пока похоть не перегорела, и тогда о ней позаботились бы.

Я пытался быть с ней нежным. Я испытывал терпение, насколько мог. И вот к чему это привело.

— Могу я винить тебя или нет, не имеет значения, Лиллиана. Ты моя жена. Ты бросала мне вызов снова и снова, а я был слишком снисходителен. Я подверг риску нас обоих, заставив тебя поверить, что это приемлемо. Что тебе это сойдет с рук. Теперь все меняется.

Я киваю ей.

— Раздевайся. По одному предмету одежды за раз.

Она пристально смотрит на меня.

— Ты, должно быть, неудачно пошутил.

Я не могу поверить, что мы ведем этот разговор.

— Я наставил на тебя пистолет две минуты назад. До этого ты наставила его на меня. Я думаю, мы закончили эту песню и танец о том, могу ли я сказать тебе раздеться или нет. Раздевайся, Лиллиана, или я раздену тебя сам, и это придется тебе не по вкусу.

Она скрещивает руки на груди, и я молю бога, чтобы я мог удивиться, когда она выплевывает:

— Нет.

— Отлично. — Я подкрадываюсь к ней двумя быстрыми, широкими шагами и хватаю ее за плечи, прежде чем она успевает метнуться прочь. Я удерживаю ее там, одной рукой сжимая ее руку, чтобы она не убежала, и тянусь за ножом в кармане.

Ее глаза расширяются, когда она видит это.

— Николай…

— Я говорил тебе, что тебе это не понравится. Теперь стой спокойно, или тебе это понравится еще меньше.

Я никогда раньше вот так не срезал с женщины одежду. Никогда не угрожал никому ножом, и я знаю, что Лиллиана чувствует угрозу, даже если у меня нет намерения резать ее. Я не знаю, что я чувствую по поводу странного трепета, который проходит через меня, когда я прижимаю нож к верху ее свитера, и того, как мой член подергивается в джинсах, когда я начинаю стаскивать его вниз. Я всегда был жестоким человеком. Эффективным, когда дело доходит до боли. Я хорошо выполняю свою работу для моего отца. Но мне это никогда не доставляло удовольствия.

Кончик ножа прижимается к плоти Лиллианы, и от ее вздоха мой член мгновенно напрягается. Я не собираюсь пускать кровь, но, когда я провожу по ней, появляется слабый румянец, и пульс подскакивает к горлу.

— Видишь, зайчонок? — Бормочу я, медленно разрезая свитер, обнажая ее обнаженную кожу дюйм за дюймом. — Я сдержан.

— Это твоя работа? — Выплевывает она, шипя сквозь зубы. — Запугивать женщин, чтобы они делали то, что ты хочешь?

Я смеюсь, низко и мрачно, опуская нож чуть ниже, обнажая внутренние изгибы ее грудей.

— Ты не хочешь знать, в чем заключается моя работа, малышка. Дело не в этом. Я не причиняю вреда женщинам.

— Ты делаешь мне больно.

— Нет, и я не собираюсь. — Я прижимаю кончик к ее коже немного сильнее и чувствую, как она вздрагивает. Небольшая часть меня задается вопросом, от страха это или от желания, и мысль о том, что это может быть последнее или даже и то, и другое, заставляет мой член набухать еще больше. — Если бы я хотел причинить тебе боль, Лиллиана, ты бы знала это. Я не причиню тебе вреда. И тот факт, что ты таковым меня считаешь, говорит мне о том, что ты недостаточно знаешь о мире, в который попала.

— В который ты меня втянул. — Она тяжело сглатывает. — Я не хотела быть частью всего этого.

— Может быть, и нет. Но ты всегда собиралась быть здесь. Я просто позаботился о том, чтобы твое знакомство с ним не закончилось твоей смертью.

Я опускаю нож, разрезая кремовую шерсть ее свитера до конца, и он разлетается в стороны. Я вижу изгибы ее грудей в светлом бюстгальтере, который она носит, бледную плоть ее подтянутого живота, и мне хочется протянуть руку и прикоснуться к ней. Я хочу провести руками по всему ее телу, поглотить ее, но это не то, для чего я здесь прямо сейчас. Она должна понять ситуацию, в которой оказалась.

— Не притворяйся, что тебе это не доставляет удовольствия. — Я хочу думать, что это не так. Но когда я делаю движение ножом, чтобы она стряхнула куски свитера, мой член снова дергается под тканью моих джинсов. Она не двигается, и я вздыхаю.

— Чем сложнее ты это делаешь, тем больше времени это займет, зайчонок, — говорю я ей, протягивая руку и стаскивая свитер. Тремя быстрыми движениями я разрезаю бретельки ее бюстгальтера, и он тоже спадает, оставляя ее обнаженной выше талии, стоящей в ногах нашей кровати. — Ты можешь сама снять джинсы, зайчонок. Или я начну с них.

Ее пальцы дрожат, когда она расстегивает пуговицу, ее взгляд прикован к ножу. Она рывком расстегивает их, спуская джинсовую ткань с бедер, и на этот раз оставляет трусики на себе не потому, что хочет подчиниться мне, я знаю, а потому, что не хочет быть полностью обнаженной, прежде чем я заставлю ее.

— Они следующие. — Я указываю на черный хлопок, и она сердито смотрит на меня. — Хорошо. — Я пожимаю плечами, делая шаг вперед, и она отшатывается.

— Ладно! — Ее пальцы зацепляются за пояс. — Я сниму их. Не… — она прикусывает губу, снова вздрагивая, когда смотрит на нож, и я не могу не задаться вопросом, испытывает ли она такое отвращение к нему, потому что он пугает ее, или потому, что он ей немного нравится. Я узнаю достаточно скоро.

Лиллиана спускает черные трусики с бедер, открывая мне остальную часть себя, и я получаю свой ответ, даже не прикасаясь к ней. Ее киска розовая и раскрасневшаяся, губы слегка припухли, и я вижу намек на ее возбуждение, поблескивающий по краям ее складочек, и не только потому, что в ней все еще осталась моя сперма с прошлого раза. Этой мысли достаточно, чтобы заставить меня напрячься. Мой член упирается в ширинку, и Лиллиана видит это, ее губы кривятся, когда она насмехается надо мной.

— Ты увлекаешься запугиванием женщин. Посмотри на себя. Ты сейчас чертовски тверд, после того как наставил на меня нож.

— У меня возбуждение от того, что я заставляю тебя раздеться. — Я свирепо смотрю на нее, складываю нож и убираю его обратно в карман, пока она пинком отбрасывает трусики. — Но, если ты хочешь проверить свою маленькую теорию, мы можем попробовать.