У меня нет выбора, кроме как надеть его. Оно красивое, но я чувствую себя в нем обнаженной, хотя на самом деле ничего не видно, кроме моего декольте и длинных ног с обеих сторон. Это не неприлично, но это ощущается так, потому что привлекает внимание ко всему, на что мужчина мог бы захотеть взглянуть. Не помогает и то, что, согласно инструкциям, которые мне дали, под ним на мне ничего не должно быть. Ни лифчика, ни трусиков.

Только платье, а под ним я голая. Я, подношение, вся я стану доступной для человека, которому меня приносят в жертву.

Я стараюсь не думать об этом, пока выполняю остальные действия. Легкий макияж, длинные завитые волосы, распущенные по плечам. Немного розовой помады, чтобы подчеркнуть мои полные губы. Тонкая подводка, золотистые тени и тушь для ресниц, чтобы мои глаза казались больше. Мои ногти были ухожены, волосы подстрижены и подкрашены. Больше ничего нельзя было сделать, чтобы я выглядела еще красивее. Я должна была чувствовать себя польщенной этим, но я этого не чувствую. Я чувствую отвращение. И сегодня вечером мне придется попытаться скрыть это. Или, может быть, я не буду. Может быть, ему будет все равно.

Мой отец такой же элегантный, когда я встречаю его внизу. Он ждет у двери, волосы зачесаны назад, в отглаженном костюме. Его взгляд скользит по мне так, как ни один отец никогда не должен смотреть на свою дочь, оценивая, насколько я сексуальная. Насколько вероятно, что я сделаю Пахана стоячим, так, что он не сможет это игнорировать.

— Прелестно, — бормочет он, кружа меня. — Абсолютное совершенство. — А затем он снова поворачивается ко мне лицом, подставляя мое лицо свету, изучая мой макияж. — Пока ты держишь рот на замке, пока он не потребует иного, эта ночь должна пройти идеально.

Конечно, он не мог сделать мне комплимент, не оскорбив меня. Меня всю жизнь учили быть очаровательной и хорошо говорить, именно для этой ночи. Хотя, у меня острый язычок, когда я начинаю себя не контролировать, чем вывожу его из себя. Сегодня вечером я сделаю все возможное, чтобы сохранить это в тайне. Хотя бы ради себя самой.

Снаружи нас ждет Uber. Мой отец запирает дверь, его рука на моем локте, когда он направляет меня к ожидающему внедорожнику, черному с тонированными стеклами, я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Это идеальная аллегория всей жизни моего отца, нечто очень похожее на то, что он хотел бы иметь, но дешевая имитация этого. Не его собственный пуленепробиваемый внедорожник, на котором можно разъезжать, но что-то, что позволит ему представить, что однажды у него это может быть.

Я хочу сказать ему, что даже если все пройдет безупречно, он никогда не будет никем, кроме как кем-то на службе у более могущественных людей. Что он никогда не будет с Паханом, даже его заместителем в команде. Он по-прежнему будет лакеем, даже если он войдет в узкий круг, и однажды его амбиции превзойдут его махинации, и он окажется разорванным на куски на дне реки Чикаго. Но я держу язык за зубами. В конце концов, я хотела бы, чтобы это все еще было у меня во рту, когда все это закончится, я бы не удивилась, если бы мой отец поделился с Паханом идеями о том, какие развратные вещи он мог бы со мной проделать, наслаждаясь мной.

Я медленно вдыхаю и выдыхаю, когда сажусь в машину. В салоне прохладно и пахнет чистой кожей, а на спинке сиденья передо мной стоит бутылка воды. Я тянусь к ней, и мой отец мгновенно отводит мою руку, когда водитель отъезжает от тротуара.

— Я не знаю, как долго Пахан заставит нас ждать, — говорит он низким, резким тоном. — Я не потерплю, чтобы ты спрашивала, где ты можешь поссать тем временем, и рисковала оказаться не готовой, когда он позовет нас.

Я сжимаю зубы, но не сопротивляюсь. В этом нет смысла. У меня пересохло во рту и перехватило горло, а вид воды и то, что мне в ней отказывают, заставляет меня хотеть ее еще больше. Но я знаю, как мой отец любит контроль. Мне вообще не следовало тянуться к ней.

Просто терпи, и все это довольно скоро закончится. Так или иначе.

Я задалась вопросом, куда мы отправимся: в пентхаус в районе Голд-Кост или куда-нибудь еще дальше. Оказывается, последнее, мы выезжаем на окраину города, по длинной улице, полной ухоженных деревьев и лужаек, с раскидистыми особняками, вплоть до одной улицы, где нет ничего, кроме единственного особняка в самом конце, уединенного и обнесенного стеной, с другим забором за ним и будкой охранника.

Я мельком вижу лицо водителя в зеркале заднего вида. Он выглядит смущенным, и кто может его винить? Он, вероятно, не рассчитывал подъехать к особняку, охраняемому вооруженными людьми, за тридцать долларов туда и обратно. Я сомневаюсь, что мой отец собирается дать ему хорошие чаевые.

— Скажи им, что у Ивана Нарокова назначена встреча, — резко говорит мой отец с заднего сиденья. — Они могут проверить, если хотят. Моя дочь здесь, со мной.

Я вижу, как кадык водителя подпрыгивает у него в горле, когда он кивает и опускает окно. Раздается раскат грома, и я вижу, как дождь начинает стекать по тонированным стеклам, когда одетый в черное охранник с важным видом подходит к машине, казалось бы, не заботясь о том, что промокнет. Трудно сказать, учитывая угол, под которым я смотрю, и тот факт, что одежда охранника означает, что он почти сливается с темнотой.

Водитель повторяет то, что сказал мой отец.

— Я просто доставил их, — добавляет он, его голос становится прерывистым. — Я не имею к этому никакого отношения.

Охранник ухмыляется.

— Конечно, сынок, — говорит он водителю, его глаза блестят, как будто он наслаждается дискомфортом другого мужчины. Водитель молод, возможно, чуть за двадцать. Вероятно, это его вторая работа, благодаря которой он заканчивает колледж. Мне становится дурно от мысли, что с ним может случиться что-то плохое из-за того, что он согласился на эту поездку.

Охранник говорит что-то, чего я не слышу, в рацию у него на плече. Мгновение спустя раздается треск, или мне так кажется, его трудно расслышать из-за постоянно усиливающегося дождя, и охранник машет рукой в сторону дома. Железные ворота внешнего забора медленно со скрипом открываются, и охранник кивает.

— Вы можете проехать вперед. Я рекомендую оставить их у входа и ехать своей дорогой, — добавляет он, и водитель становится еще бледнее.

— Черт, — бормочет он себе под нос, но все равно жмет на газ, проезжает через ворота и едет по подъездной дорожке ко второму ряду ворот. Его пальцы барабанят по рулю, и я могу сказать, что он хочет убраться отсюда поскорее.

Я не осуждаю его. Я тоже.

В моей голове вспыхивает фантазия, в которой я выталкиваю своего отца из машины и подкупаю водителя всем, что он хочет: киской, ртом, всем, что я могу предложить, чтобы он увез меня отсюда и как можно дальше от Чикаго, насколько это возможно. Все то же самое, что и Пахану, использовать мою невинность, как ему заблагорассудится… За исключением того, что я думаю, этот мальчик был бы гораздо нежнее со мной, чем мужчина, которому меня передадут сегодня вечером. Но нет способа узнать. При такой власти невинно выглядящие мужчины могут быть такими же жестокими, и это в любом случае не имеет значения… у этого парня нет яиц.

Забавно об этом думать, учитывая, что я почти наверняка моложе его.

— Лиллиана. — Резкий голос моего отца прорезает воздух, и я прихожу в себя, вырываясь из фантазий о побеге. Дверь открыта, дождь льет как из ведра, и мой отец выглядит взбешенным. Он оглядывается и хватает зонтик с пола внедорожника.

— Это мое… — водитель слабо протестует, но все, что он еще собирался сказать, замирает у него на губах, когда мой отец бросает на него испепеляющий взгляд.

Зонт раскрыт, мой отец выскальзывает из машины, стоит под дождем, держа его для меня. Это самая добрая вещь, которую он когда-либо делал, и я знаю, что это не для моей пользы. Это для него, потому что Пахана не возбудит женщина, которая выглядит как мокрая кошка, с потекшей по лицу тушью.

Я иду по подъездной дорожке на своих высоких каблуках, пока мы идем, мой отец делает все возможное, чтобы разделить со мной зонт. Позади себя я слышу визг колес, когда водитель убирается к чертовой матери, так быстро, как только может, и я его не виню.