— Да, — сказал Корсаков, — приехали.
— Подождать? — спросил шофер, заглушив мотор.
— Спасибо, не нужно, — ответил Корсаков.
Он увидел деревню на холме, всю в деревьях, ровный порядок домов на широкой сельской улице, дома, как ему показалось, добротные, крепко строенные, окруженные хорошими, прочными на вид заборами.
Нет, все было не так, как ему помнилось, да и вряд ли могло все остаться таким, каким было, ведь прошло столько лет с того самого дня, когда Дуся нашла его на опушке леса и на своих руках перетащила к себе в дом.
Он шел улицей, решительно незнакомой, куры деловито рылись в прибитой дождем пыли, деловито пробегали собаки, и большие и маленькие, впереди шагал человек, молодой или старый, со спины не разобрать.
На угловом доме к крыше был прибит красный флаг.
«Должно быть, сельсовет», — догадался Корсаков и не ошибся: на пороге сидела старуха, обирая темными узловатыми пальцами большую головку подсолнечника. В ее фартук дождем сыпались белые, незрелые семечки.
— Простите, это сельсовет? — спросил Корсаков, подойдя ближе.
Старуха подняла на него глаза, когда-то, должно быть, голубые, яркие, а теперь окончательно выцветшие, слезящиеся.
— Да, батюшка, — ответила певуче, — сельсовет, чему же еще быть, ясно, что сельсовет.
— А председатель сельсовета у себя?
Старуха покачала головой:
— Нет, батюшка, никого нонеча нет, одна я за всех осталася.
— Где же они все? — спросил Корсаков.
— Председатель в город поехал, дело у него там какое-то, а секлетарь в декрет пошла, не нынче завтра родит…
— Так, — сказал Корсаков. Старуха выжидательно глядела на него слезящимися своими глазами. — Скажите, бабушка, — начал Корсаков, — не знаете, случайно, где живет Дуся Кергетова?
— Кергетова? — переспросила старуха. — Это какая же Кергетова? — И пояснила: — У нас, почитай, все село Кергетовы.
— И все родственники? — удивился Корсаков.
— Да нет, тут вот что приключилось, — старуха, видимо, рада была побеседовать с приезжим человеком, то ли давно ни с кем не приходилось говорить, то ли хотелось показать, какая она всезнающая. — Гусиным-то мы стали надысь, недавно, может, лет с полсотни, не больше, я еще Кергеты застала, мы тогда Кергетами прозывались, а потом у нас избача убили, Гусин по фамилии, хороший мужчина был, вежливый, со всеми, бывалочи, за ручку здоровается и домой ко всем, бывалочи, придет, поговорит, обо всем как есть расспросит, а его кулаки и прикончили, аккурат когда он полем в свою избу-читальню шел. И долго найти убивцев не могли, а опосля все едино нашли, как ниточка ни завивайся, а все кончик найдется…
— Сколько лет, как его убили? — спросил Корсаков.
— Сейчас посчитаю, — ответила старуха, наверно, мысленно начала подсчитывать, потом сказала: — Мне, милок, сейчас вроде бы за восемь десятков, а тогда вроде бы под тридцатку миновало, аккурат мой старшенький тогда в школу пошел учиться. С той самой поры мы Гусином стали называться.
— Выходит, вы тоже Кергетова? — спросил Корсаков.
Старуха с готовностью кивнула головой:
— Я же тебе говорю, милок, у нас все в деревне Кергетовы, только, не думай, не родичи мы, просто, как теперь говорят, одну фамилию носим…
— Однофамильцы, одним словом, — вставил Корсаков.
— Вот-вот, оно самое. Так кого же тебе надобно? Какую такую Дусю? Ты мне скажи, где она живет?
— Где живет? Тогда, когда я ее знал, она жила неподалеку от опушки леса…
— На самом краю?
— Вроде недалеко от края села.
— Так, стало быть. Одна жила?
— Одна. Муж у нее на фронт ушел.
Двумя темными худыми пальцами старуха вытерла узкие, в сборочку, губы.
— У нас, милок, в ту годину все мужья на фронт ушли, все как есть.
— Она с мужем жила недолго, — вспомнил Корсаков, — потом он ушел от нее, уехал в районный город какой-то, к продавщице ушел, а она, Дуся, осталась жить с его родителями…
— Постой, да это никак Дуся, Савелия жена? Ну да, она самая, — старуха оживилась, выцветшие глаза ее просветлели. — Как же, она летось так их и схоронила, стариков обоих, а мужик ейный ушел тадысь на фронт…
— Где она? — спросил Корсаков, внезапно почувствовал, как часто и гулко забилось сердце.
Вот ведь как бывает: казалось бы, столько лет не виделись и каждый жил по-своему, отдельно один от другого, а тут от одной лишь мысли, что сейчас, через несколько минут он увидит Дусю, встретится лицом к лицу с нею, стало душно и трудно дышать. Должно быть, правду тогда сказал он ей:
«Ты вошла в мою жизнь и никогда из нее не выйдешь, пока я жив…»
А она ничего не ответила ему, только поглядела на него, и он понял, что он тоже вошел в ее жизнь на веки вечные, вошел до того самого часа, пока будет жить…
«Какая она стала? Наверно, изменилась, постарела? — подумал Корсаков. — Наверное, оба мы друг друга не узнаем, что она меня, что я ее. Неправда, я ее узнаю, я сразу ее узнаю, не могу не узнать…»
— Нету Дуси, — сказала старуха. — Уже, кажись, осьмой год пошел, как померла.
— Кто?.. Дуся?..
Голос Корсакова упал почти до шепота. Неужели нет ее? Так и ушла, не дождавшись его? Не дождавшись встречи с ним?..
— Осьмой год, — повторила старуха. — А может, и все девять, что ли, малость запамятовала я.
— Отчего она умерла? — спросил Корсаков.
Старуха пожала острыми плечами:
— Кто ж ее знает? От смертушки, пришла безносая, потребовала, явилась по твою душу, собирай, дескать, манатки…
— Я серьезно спрашиваю, — сказал Корсаков.
Старуха задумчиво уставилась на него.
— Да и я серьезно говорю, не шуткую. Кто ж ее знает отчего, болела небось, только вроде бы недолго, я, к слову, запамятовала, только, сдается мне, всего-то навсего с неделю, что ли, она, бедная, маялась, всего-навсего. Господь ее прибрал, кончились мученья… — Старуха грустно покачала головой. — Иногда, милок, смертушке возрадуешься ото всей души, и так случается…
— Как Дуся жила все эти годы? — помолчав, спросил Корсаков.
— Как жила? Да как все, в колхозе работала, дочку растила.
— Дочку? — переспросил Корсаков. — Вроде бы у нее дочки не было.
— Не было, — согласилась старуха. — А опосля появилась. Дело недолгое…
— А что, муж вернулся тогда с фронта?
— Вернулся, милок, как не вернуться, только, само собой, не к Дусе, а к жене своей новой. К ней и пришел тогда, с фронта. Стал с нею, как жил, снова жить поживать да добра наживать.
Когда-то Корсаков любил беседовать с деревенскими старухами. Ему была по душе их своеобразная речь, изобиловавшая неожиданными оборотами, их пословицы и поговорки, в основе которых всегда была некая жизненная, достоверная основа. Но сейчас он с горечью, с неизбывной тоской слушал рассказ старухи. Вот ведь как бывает: ехал, думал, надеялся повидать свою спасительницу, свою Дусю — не пришлось…
А старуха между тем продолжала:
— Стало быть, Дуся-то жила одна, с дочкой.
— Кто же отец дочки? — спросил Корсаков.
Старуха ответила не сразу:
— Люди сказывали, какой-то пришлый…
— Кто? — переспросил Корсаков. — Пришлый? В каком же году дочка появилась?
— Война еще не кончилась, тогда и появилась.
— В сорок четвертом?
Старуха кивнула:
— Надо думать. Говорю, война тогда еще не кончилась.
— Так кто же, кто отец был?
Корсаков крепко сжал руки, ожидая ответ, впрочем, ему подумалось: он уже знает всю как есть правду.
— Кто ж его ведает, — сказала старуха, — говорили, а кто, не запомнила, был какой-то солдат заезжий, заглянул в село да и ушел опять, а вот, глядишь, дочку-то, выходит, оставил…
— И что же, дочка живет теперь в Дусином доме?
— Где ж ей еще жить? — удивилась старуха. — Она у нас зоотехник, работящая баба, слов нет, у нас ее все уважают, дом себе построила заместо старого, поглядишь, какой дом-то, не наглядишься! Опять же отца приняла, отец-то ведь обратно вернулся. Хоть и не родной он ей отец, а все, как ни говори, не чужой.
