Я хотела ответить ей:

«Тогда пеняйте на самое себя, раз вы его любите…»

И опять промолчала. А она продолжала опять:

— У меня характер такой, я трудно с людьми схожусь. И сама не рада, что я такая вот уродилась, но ничего не могу с собой поделать. И никогда ни на кого я не взглянула, веришь, никто мне не нравился, а тут, как увидела Гогу, просто обо всем и обо всех позабыла. Он ведь не похожий ни на кого, веселый, словно солнышко, всегда такой радостный…

Я не выдержала:

— Какое еще солнышко? Он очень себе на уме, уж поверьте, мы с бабушкой бок о бок с ним и с его братом живем и хорошо их обоих изучили. Они только друг друга любят, больше никого, и никто им не нужен, они признают только нужных людей, и все, а так, можете не сомневаться, никогда ни для кого вот на столечко не сделают, если им это не выгодно…

Капочка, казалось, внимательно слушала меня. Потом сказала:

— Пусть так. Ну и что с того? Я знаю, он не любит меня и, наверно, никогда не любил, зато я люблю его, для меня на всем свете нет никого дороже его!

Я невольно подивилась. Что за сила любви, что за бескорыстная душевная открытость!

Мы прошли еще немного вперед, и она сказала:

— Ладно, не поминай лихом…

— Как так? — не поняла я. — Почему не поминать лихом? Вы куда-то уезжаете?

— Да, уезжаю, — ответила Капочка, голос ее на мгновение дрогнул. — Не буду больше здесь жить. Не могу с ним в одном городе находиться и его не видеть…

Голос ее звучал непритворной горечью.

— Куда же вы поедете? — спросила я.

Она пожала узкими плечами:

— Куда-нибудь, свет велик. Найду себе место…

Осторожно высвободила свой локоть, повернулась ко мне и вдруг быстро, почти мгновенно, прижала губы к моему виску.

— Спасибо тебе, ты добрая, я знаю, ты меня раньше, тогда, пожалела и теперь тоже, я знаю, жалеешь…

Это была правда. Мне было до слез жаль Капочку, обидно за нее, за неистребимую ее любовь, которую она вовсе и не стремилась победить…

В скором времени Капочка уволилась и решительно скрылась из глаз, ни слуху о ней, ни духу, как сквозь землю провалилась.

Спустя какое-то время дошло до нас, что она уехала то ли в Саратов, где у нее жили родители, то ли в Казахстан, где на шахте работал ее брат. Но толком никто ничего не знал.

А однажды, это было уже ранней весной сорок пятого, Стас, встретившись со мною возле нашего подъезда, поведал мне о том, что Капочка работает в каком-то крупном полевом медсанбате и, это он точно знает, находится со своим медсанбатом где-то в Восточной Пруссии.

Так оно было или не так, я не знала, может быть, то была правда, а может быть, Стас приврал, по своему обыкновению. Он был мастер сочинять невесть что, а после, случалось, и сам забывал о собственных выдумках.

Как бы там ни было, больше мне уже не приходилось встречаться с Капочкой и я ничего никогда не слыхала о ней.

И с нашими соседями по квартире я тоже рассталась навсегда.

К счастью, когда мама и папа вернулись, папа сумел добиться того, что нам дали другую квартиру, правда, в далеком районе, за Измайловом, зато отдельную. И больше мне уже никогда не пришлось видеться с обоими братьями.

А от семьи Беловых я все годы исправно получала письма.

Жили они вроде бы хорошо. Паша работала на ферме, моя тезка Нюра тоже начала работать вместе с матерью, стала дояркой, обслуживавшей пятнадцать коров, а брат Андрюша уехал в Горький.

Обычно письма писала мне Нюра. Писала она коротко, совсем не по-деревенски, не передавала приветов от многочисленных родичей, обращалась ко мне большей частью так:

«Здравствуй, мисс Уланский переулок!»

Однажды, это было уже около четырех лет с того дня, как Белов уехал с семьей на родину, Нюра пригласила меня на свадьбу.

Она выходила замуж за колхозного комбайнера, с которым вместе училась в школе, с которым, по ее словам, дружила с самого детства.

В тот год я уже была студенткой третьего курса института. Как нарочно, подоспели студенческие каникулы, я быстро собралась, а мама дала мне подарок для невесты — отрез немецкого панбархата чудесного, иссиня-голубого цвета.

Нюра вместе с женихом встречала меня на вокзале. Поначалу я не узнала ее, она необыкновенно похорошела, раздалась в плечах, щеки ее пылали огневым румянцем, глаза стали совершенно голубые и такие какие-то прозрачные, светлые волосы были заколоты на затылке широкой пряжкой, обсыпанной блестящими камешками.

— Тебя не узнать, — искренне сказала я, она спокойно согласилась со мной.

— Может, и так, а ты попробуй вглядись…

Познакомила меня со своим женихом. Он был невысокий, не очень, по правде говоря, красивый, узкоплечий, на вид казался моложе Нюры.

По всему было видно, оба без ума один от другого. Нюра так прямо призналась откровенно, при нем:

— Мы влюбились друг в дружку и себя не помним…

Я сказала:

— Мама тебе бархат прислала на платье…

— Какого цвета? — живо спросил жених.

— Синего, — ответила я.

Он, как мне показалось, облегченно улыбнулся.

— Я думал, бордового…

— Кирюша мне тоже бархат на платье подарил, только бордовый, — пояснила Нюра, — на свадьбе увидишь, я из него платье сшила.

От станции до села было примерно километров двадцать. Кирюша сидел впереди, мы с Нюрой примостились сзади. Впервые в жизни я ехала на самых что ни на есть настоящих русских санях по неширокой лесной дороге, плотно засыпанной снегом.

Лошадь, которую Кирюше дали в колхозе, была смирная, шла все время шагом, но он почитал своим долгом то и дело покрикивать на нее:

— Но-оо, давай, давай, не прохлаждайся…

По-моему, он немного фасонил передо мной, а лошадь, к слову сказать, даже и ухом не вела, по-прежнему, не прибавляя шага, мирно трусила по знакомой дороге.

— Сейчас увидишь березу, — заметила Нюра. — С нее и начинается наше село…

Береза была, должно быть, уже порядком старая, стояла вся заснеженная, обсыпанная темными точками воробьев и ворон.

Рядом с березой я увидела невысокую избу, окруженную низеньким забором.

— Тут мой крестный живет, — продолжала Нюра. — Тоже на войну вместе с отцом уходил и тоже живой вернулся.

— У него орден солдатской Славы есть, — вставил Кирюша.

— Да, — кивнула Нюра. — Он был, говорят, смелым разведчиком, очень много «языков» раздобыл. Теперь, правда, болеет…

— Что с ним? — спросила я.

— Сердце, — ответил Кирюша. — Сам признается, все вроде бы ничего, а сердце уже никуда…

— К нему сын из города приезжал, — снова начала Нюра. — Сказал, давай, папа, переезжай ко мне. А он ни в какую: что мне, говорит, у вас среди камней делать?

— Он упрямый, — согласился Кирюша. — Взять хотя бы эту самую березу, сын говорит: надо срубить ее, вдруг, не ровен час, упадет на избу, крышу раздавит, а отец говорит: еще чего придумал? Эта береза еще моего деда помнит, как же это я ее рубить буду…

— Так и не срубил, — сказала Нюра.

Мы проехали еще немного, потом остановились.

Возле калитки крайнего дома стоял Белов, опираясь на костыли. Рядом с ним — Паша.

— Наконец-то, — сказал Белов.

Я выскочила из саней и подбежала к нему. Он крепко обнял меня здоровой рукой, и мы долго стояли так, не говоря ни слова. Потом я обернулась к Паше, она прижалась холодным с мороза лицом к моей щеке, и моя щека сразу же стала влажной.

— Дай-ка я на тебя погляжу хорошенько, — сказал Белов, когда мы вошли в просторную избу, в которой уже шумел самовар на столе, а большая русская печь излучала ровное, стойкое тепло.

— Какая ты теперь стала, Уланская мисс…

— Будет тебе. — Паша погладила меня по голове, по плечу. — Обзывает девку каким-то чудным словом…

— Совсем не чудным. — Белов на миг закрыл один глаз и снова открыл его. — Мы ее все так в госпитале звали, что, разве не так?

— Ладно, хватит. — Паша легонько подтолкнула меня к столу. — Давай садись, с мороза-то горячий чай самое милое дело…