И пошел-поехал. Он величал гостей, призывал меня и бабушку также любоваться ими и гордиться их непревзойденными душевными качествами, их умом, красотой, силой, мудростью и умением все предвидеть, все предусмотреть.

Мне довелось несколько раз сидеть за столом братьев, и каждый раз они оба действовали обычным своим, хорошо проторенным методом, принимая нужных людей, непомерно расхваливая их необыкновенные свойства.

У них все было отработано до мельчайших подробностей. Они понимали друг друга не только с одного слова, а просто-напросто с одного взгляда.

Как только один начинал величать, другой уже готовился подхватить эстафету и продолжить величанье.

— Аллаверды, — вставлял он. — Аллаверды к твоим словам…

В конце концов мне это все достаточно обрыдло — и даже кулинарное искусство Гоги, даже изобилие их стола уже не в силах были соблазнить меня.

Однажды я наотрез отказалась пойти к ним, и бабушка тоже отговорилась нездоровьем, и получилось так, что братья перестали нас приглашать.

Как же я удивилась, когда однажды я открыла входную дверь и увидела старшую сестру госпиталя — Капочку.

Капочка — так ее звали решительно все, от начальника госпиталя, седоголового генерала, до самого молодого раненого, — была человеком в достаточной мере примечательным.

Худенькая, невысокая, темно-русые волосы гладко зачесаны назад.

Бледным лицом, постоянно опущенными глазами — на щеках тень от ресниц, — негромким голосом она походила на монашенку: кажется, одень ее в темную монашескую рясу — и готово, налицо самая что ни на есть настоящая монашенка.

Было в ней что-то загадочное, никому не понятное, особенно тогда, когда она поднимала глаза, чуть косящие, какого-то неопределенного цвета, то ли зеленого, то ли карего, угрюмые и медленные, тогда все ее маленькое, бледное, с узким подбородком лицо становилось чуть-чуть светлее.

Она никогда не повышала голос, никому не выговаривала, вроде бы не сердилась ни на кого, однако почему-то перед ней робели решительно все: и сестры, и санитарки.

Кастелянша, мать моего знакомого Стаса, буквально замирала, едва лишь Капочка приближалась к ней, спрашивая своим матовым, тихим, бесстрастным голосом:

— Когда собираетесь менять белье на постелях?

На этот вопрос, само собой, ответить было вовсе нетрудно, однако кастелянша начинала вдруг запинаться и глядеть на Капочку виноватыми глазами, подобно напроказившей школьнице, хотя давно уже успела выйти из школьного возраста и собственный ее сын Стас был на несколько лет старше Капочки.

Признаюсь, я тоже несколько побаивалась ее. Когда она порой заходила в палату, в которой именно в эту самую минуту сидела я, и мой взгляд встречал ее неподвижный, как бы замедленный взгляд, я испытывала какое-то, самой себе непонятное чувство неловкости: казалось, я совершаю что-то непотребное, за что меня следует осуждать.

Нет, Капочка не осуждала меня, просто говорила негромко:

— А, и ты здесь…

И все. А я, неведомо почему, готова была сквозь землю провалиться.

Тупиков, его хлебом не корми, лишь бы дать ему кого-то передразнить, над кем-то посмеяться, обычно после ее ухода обвязывал голову полотенцем, складывал руки на животе и, опустив глаза, начинал прохаживаться по палате семенящей походкой.

Впечатление было и в самом деле поразительное: Тупиков необыкновенно точно копировал Капочку. Любимов утверждал:

— Ты — самый настоящий артист, братец…

Тупиков не спорил с ним.

— Может, и так. Вот окончится война, Тупиков поступит в театральное училище, станет тогда артистом МХАТа…

— А Малого артистом не желаешь быть? — поддразнивал его Любимов.

Тупиков отвечал совершенно серьезно:

— Нет, не нужно Тупикову никакого Малого, Тупиков только на МХАТ согласен.

Так вот, я ужасно удивилась, увидев Капочку в дверях нашей квартиры. И Капочка тоже, как я поняла, не скрывала своего удивления.

— Здравствуйте, — первая сказала я.

Она кивнула мне.

Я подумала было, что она пришла за мной, что в «моей» палате что-то произошло.

— Что? — быстро спросила я. — Что-нибудь случилось?

Наверно, Капочка успела уже овладеть собой, потому что голос ее звучал обычно, спокойно:

— Ничего не случилось, а что, в сущности, должно было случиться?

Я замялась. Что тут ответить? Спросить, по какой причине она явилась ко мне? Почему-то казалось, прийти она могла только лишь ко мне, о наших соседях я даже и не подумала.

Но тут из своей комнаты в коридор вышел Гога.

— А, — сказал. — Вот кто к нам пришел…

И, не говоря больше ни слова, слегка оттолкнув меня, подошел к Капочке, взял ее за руку и повел за собой.

«Ну, дела, — подумала я. — Стало быть, она влюбилась в Гогу. Интересно, где это они познакомились?»

Как оказалось впоследствии, познакомились они случайно, в троллейбусе, Капочка и вправду мгновенно влюбилась в Гогу так, что не видела никого и ничего, кроме Гоги.

Но обо всем этом я постараюсь рассказать немного позднее.

* * *

Обычно я приходила в госпиталь после работы, стоило мне появиться, как кто-нибудь из моих подшефных, большей частью то бывал Любимов, сразу же предлагал:

— А ну, мисс Уланский переулок, давай отоваривайся…

В те годы, когда конец войны был еще довольно далек, мы все на гражданке много и жадно думали о еде. И много говорили о съестном.

В госпитале меня угощали превосходно: ведь раненые получали усиленное питание, потом, к ним нередко являлись шефы — рабочие машиностроительного завода, приносившие им множество всякой вкуснятины — и пироги, и варенье, и шпиг, и фрукты.

Я ни от чего не отказывалась, аппетит у меня был отменный, а «мои» раненые с удивлением глядели на меня и только порой, улыбаясь, переглядывались друг с дружкой: дескать, девчонка вроде бы небольшая, а ест за четверых…

Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре возле палаты мне встретился Любимов.

— А я заждался тебя, — сразу же проговорил он, — ну, думаю, неужто ты не придешь нынче!

— Что случилось? — спросила я. — Почему я вам нужна?

— Почему? — переспросил он. — Сейчас узнаешь.

Он медленно, как бы наслаждаясь каждым своим движением, показал мне белый с цветастой маркой конверт, потом вынул из конверта листок тетради в клеточку, исписанный сверху донизу.

— Можешь себе представить, девочка, она меня разыскала и написала письмо!

— Кто она?

— Как кто? — удивился Любимов. — Жена, кто же еще?

Невыразимо сияющая, счастливая улыбка осветила его длинное лицо.

— Сама разыскала меня, пишет: немедленно приезжай, я тебя заждалась, ночи не сплю без тебя, нет мне никого на свете красивше и лучше чем ты, мой хорошенький..

Каюсь, я не смогла удержать улыбку. Уж очень не под ходило к нему определение «хорошенький». Неужели и в самом деле он казался ей самым красивым, самым лучшим на свете?

Впрочем, Любимов и на этот раз доказал свою обычную покладистость.

— Небось думаешь, глаз у нее нет, что ли, — сказал добродушно.

— Да нет, что вы, — пробормотала я, стараясь глядеть в сторону.

Но он был необидчив, к тому же от счастья подобрел окончательно.

— Ладно, замнем и забудем.

— Идет, — согласилась я, — а в общем, поздравляю!

Я и вправду обрадовалась за него. Как-то он сказал мне, самое важное — это знать, что тебя ждут, нет ничего отраднее этого сознания. И вот теперь он и сам убедился, его ждут, его считают красивее, лучше всех и ждут, ждут, как соловей лета…

Следом за мной Любимов вошел в палату.

Я обернулась к нему:

— Кто-нибудь знает про письмо?

Любимов не успел ответить, за него сказал Белов:

— А как ты думаешь, мисс Уланская? Не только что днем, он ночью проснулся, по малой нужде пошел и потом полночи то письмо вслух читает, то про свою жену рассказывает, какая она, как улыбается, как пляшет, как пельмени лепит…