— Няня Кира, тебе укол сделали, глядишь, подействовал?
— А как же, — ответила няня Кира.
Было ей хорошо за семьдесят, и она выглядела на свои годы, высокая, грузная, но в то же время подвижная и быстрая, походка у нее была неожиданно для ее грузного тела легкая, на большом мясистом лице круглые очки в стальной оправе с сильными стеклами; на вид суровая, сердитая, на самом деле все, от врачей до сестер, знали — предоброе существо.
— Няня Кира — золотое сердце, — говорил Вершилов, а она ворчливо замечала в ответ:
— Ишь ты, золотое сердце во мне углядел. Как бы не ошибся часом…
Но он знал, что не ошибся. Сердце у няни Киры было и вправду золотое, что называется, чистейшей пробы.
Она никогда не раздражалась, ни разу не повысила голос ни на одного больного, каким бы занудным и надоедливым он ни был.
— И не то чтобы она была такая уж мягкая да добренькая, — говорила Зоя Ярославна. — Вот уж чего нет, того нет, просто она бесконечно терпелива и неподдельно сострадает больным. Ну, а больные безошибочно чувствуют ее искреннюю отзывчивость. Больных, в сущности, нелегко обмануть…
И в самом деле, больные верили ей. И любили ее, и звали в тяжелые минуты. Даже брюзгливый, вечно всем недовольный Ямщиков и тот затихал, когда в палате появлялась няня Кира.
— Что, батюшка? — спрашивала. — Опять зубы свои прокуренные кажешь? А чего, скажи на милость, кажешь, коли ни одного клыка, кажись, не осталось?
— Ну-ну, — миролюбиво отзывался Ямщиков. — Уж ты, няня Кира, известное дело, скажешь, как уколешь…
— И уколю, милый, почему не уколоть? Ты ведь сам кого хочешь злым словом, будто шашкой острой, пронзишь и не оглянешься даже…
Так они иной раз пикировались, не уступая один другому, щеголяя друг перед другом острыми словами, однако в достаточной мере незлобиво.
Клавдия Петровна признавалась откровенно:
— Откуда у нашей няни Киры столько терпения? Мне кажется, святой Иоанн и тот бы не выдержал, посиди он с нашими больными хотя бы часок. А она целыми часами общается с ними — и никогда ни единой жалобы. Удивляюсь и даже преклоняюсь, если хотите…
За все сорок девять лет своей работы няня Кира не пропустила ни одного дня.
Налетали порой грозные шквалы различных эпидемий, обычно они случались осенью или зимой, реже весной — вирусный грипп многообразных видов, врачи сваливались, и сестры повально болели. А няня Кира исправно являлась к восьми утра изо дня в день, подряд все годы.
— Я и больной-то отродясь не была, — хвасталась няня Кира. — У меня здоровья на два века отпущено, мне одной досталось.
Была она одинока, ни мужа, ни детей, родных только брат далеко, на Сахалине, больная сестра в Пскове, два племянника и племянница.
Племянникам и племяннице няня Кира помогала, чем могла, даже иной раз деньгами, хотя получала меньше каждого из них; Зоя Ярославна, хорошо знавшая многие обстоятельства жизни няни Киры, не выдержав, говорила порой:
— Они тебя здорово охмуряют, а случись с тобой что, кто из них поможет?
— Ничего со мною не случится, — ответила няня Кира. — И не больно-то я в них во всех нуждаюсь, пусть они лучше во мне нуждаются.
Подобно всем очень здоровым, никогда не болевшим людям, няня Кира оказалась сразу, наповал сраженной внезапным своим недугом.
И жизнь со всеми ее звуками, запахами, радостями, заботами, постоянной работой, нескончаемой, повседневной суетой вдруг отошла, скрылась куда-то далеко-далеко, словно поезд, въехавший в длинный, темный тоннель и оставивший за собой лишь легкое облачко тающего дыма.
Приходили к ней племянники, здоровые, кряжистые мужики, хорошо одетые, холеные, приносили сок, мандарины, яблоки, ненужные ей, она к ним даже не притрагивалась. Повторяли друг за дружкой:
— Ничего, нянька, оклемаешься. То ли бывало…
Спрашивали, как она, какая температура, не получше ли ей, украдкой поглядывали на часы, украдкой переглядывались и снова спрашивали все об одном и том же. Потом, словно бы нехотя, вставали, целовали ее напоследок и с видимым облегчением спешили поскорее покинуть эту юдоль скорби.
Как-то примчалась из Пскова племянница, она там жила с матерью, сестрой няни Киры, с мужем-военным и с двумя дочками, полная, вальяжная, белокожая, чем-то неуловимо походившая на тетку, привезла малину, закатанную в банку, черную смородину пятиминутку.
Пылко уговаривала:
— Нянька, съешь, ну хотя бы капельку, ну прошу тебя, ради меня, ради Светки и Аллочки…
Няня Кира ничего не отвечала ей.
— Слышишь меня, нянька? — продолжала допытываться племянница, а няне Кире было невыносимо трудно вымолвить хотя бы одно слово.
В полудремоте, в которой няня Кира теперь постоянно пребывала, ей вспоминалось прошлое, давным-давно миновавшее. Иногда виделась поляна, поросшая розовым клевером и хрупкими одуванчиками вперемежку с ромашкой и повиликой. Вот она, Кира, голенастая, простоволосая, бежит по этой поляне, пригибая по пути ромашки и клевер, бежит к дому, а дом неподалеку, на опушке леса.
Это — Алексин, маленький городок на Оке, там много лесов, все больше сосновых, Ока, растянувшаяся на многие версты, песчаные берега, поляны, поросшие кустарником и цветами…
Иногда казалось, она идет опушкой к дому лесничего; возле дома ожидает ее Гриша, сын лесничего, они с ним сговаривались поехать кататься на лодке. Она одета в сатиновое, в голубую и розовую полоску платье, на ногах модельные туфли молочного цвета, крестный из Москвы жене привез, а ей оказались малы, и она отдала их Кире. Кира как бы со стороны видит себя — светлые волосы по плечам, платье туго стянуто на узкой талии, загорелые щеки в ярком румянце…
Кира чувствует себя красивой, желанной, она знает, что нравится Грише, и Гриша ей нравится, парень хоть куда. Только почему его не видать? Куда он делся? Сам же упрашивал-уговаривал вчерашний день, приходи, ждать буду…
А вот и Гриша, в лазоревой рубашке-косоворотке, по вороту васильки.
Это она, Кира, вышивала ему, он как-то признался, самая изо всех любимая рубашка.
Он молча глядит на нее, и она не сводит с него глаз. Потом спрашивает:
— Пошли?
— Пошли, — отвечает Гриша.
Они идут рядышком, рука к руке, но почему пасмурно, невесело Гришино лицо, почему избегает он встретиться с нею глазами?
Нет, она его ни за что ни о чем не спросит, пусть сам скажет, коли захочет.
Вот и пологий берег Оки, там, сбоку, стоит привязанная цепью к дереву Гришина лодка. Последние лучи заходящего солнца золотят дрожащую постоянной, но почти невидной рябью дорожку на середине реки от одного берега к другому, мошкара вьется неистово в каком-то дьявольском хороводе, пахнет полынью, свежескошенным сеном. Кругом, под ногами, куда ни глянь — подорожник, самая что ни на есть добрая трава. Ее следует хорошенько высушить и потом пить три раза в день, любую хворь как рукой снимает…
Кира долго глядит на солнце, пока глазам не становится больно.
— Говорят, надо поймать последнюю, самую последнюю минуту, когда солнце заходит, — говорит Кира. — Тогда увидишь зеленый луч.
— Ну и что с того, что увидишь? — спрашивает Гриша. — Зеленый или голубой, не все ли равно?
— Нет, не все равно, если двое в одно время увидят зеленый луч, это очень хорошо, — отвечает Кира, с досадой чувствуя, как румянец заливает ее щеки, лоб, шею, должно быть, сейчас она вся малиновая…
— Чем же хорошо? — вяло допытывается Гриша.
— Это — любовь, — говорит Кира, а сама глаз не сводит с розового закатного неба: вдруг и в самом деле поймает в последнюю минуту счастливый зеленый луч?
И тут Гриша говорит:
— Ты меня прости, Кируня, только ничего у нас с тобой не получится…
Обрывает себя, может быть, ждет, что она спросит, почему не получится, но она молчит.
— Отец сказал, рано тебе жениться, и вообще, сказал, как время придет, я тебе сам невесту подберу…
И опять обрывает себя, и опять, должно быть, ждет, чтобы она спросила: как так, почему? Но она не будет спрашивать. Она бежит, словно за нею кто гонится, бежит берегом Оки, и пылающее закатным, негаснущим огнем небо бежит вместе с нею, и, может быть, именно в этот самый последний миг и проглянул на секунду счастливый зеленый луч, а ей так и не удалось его углядеть?
