— Тогда ты сиди со мной, — приказала Ася. За время болезни она стала непохожей на себя, капризной, требовательной, чуть что не по ней — сразу в слезы.
Никодимыч, приходя к ним, советовал:
— Будь с нею как можно более терпеливым…
— Мне кажется, еще немного — и я взорвусь, — говорил Виктор.
Никодимыч укоризненно поднимал кверху редкие брови:
— А это уже из рук вон плохо. Помни, главная добродетель врача — терпение.
— Так это ж врача, — возражал Виктор. — Я-то не врач.
— Сейчас ты врачуешь ее, — отвечал Никодимыч, — стало быть, в известной степени врач. Призываю тебя еще раз: не забывай о терпении.
— Ладно, не забуду, — обещал Виктор.
Тот день, когда Ася встала на слабые свои, подкашивающиеся на каждом шагу ноги, должно быть, он никогда не забудет. И мама не могла позабыть. Ася — бледная, белки глаз лимонно-желтые, руки словно палочки, вытянувшаяся, худющая, едва переставляя ноги, шагала по комнате, а он, Виктор, держал ее слабенькую ладонь в своих крепких и сильных пальцах.
— Так, — учил он, — еще шаг, вот, как видишь, ты умеешь ходить…
— Умею, — вздыхала Ася и останавливалась, потому что у нее решительно не было сил.
В тот вечер он впервые за этот месяц пошел проводить Никодимыча.
И первый сказал:
— Я решил стать доктором, понимаете, Никодимыч, я осознал все как есть…
Никодимыч повел на него хитрым прищуренным глазом.
— А я знал, — сказал просто, — знал, что так или иначе, а ты станешь врачом!
— Почему это вы знали? — удивился Виктор. — Когда у меня самого ни на минуту и в мыслях никогда не было — стать врачом.
Никодимыч, не слушая его, продолжал дальше:
— В тебе есть то самое золотое свойство истинного врача, такого, каким был доктор Чехов, доктор Вересаев, — жалость к человеческому страданию, а это, как говорится, большая половина. И я понимаю, ты жалел Аську вовсе не потому, что это твоя сестра, ты бы жалел любого, кто очутился бы на месте Аськи.
— Любого, — согласился Виктор, — что есть, то есть. Я сострадаю чужой боли, но у меня терпения не хватает.
— Со временем наберешься терпения, это дело наживное, — пообещал Никодимыч.
Виктор смотрел на него, когда он пальпировал тощую Аськину спину.
В эти минуты Никодимыч становился почти красивым, глаза сосредоточенно устремлены в одну точку, губы плотно сжаты, большой, прекрасно вылепленный лоб нахмурен. Он казался значительным, очень важным, и в то же время было что-то глубоко располагающее к нему, в каждом движении его больших, умелых рук, осторожном, бережном и в то же время уверенном.
Отец нисколько не удивился, когда Виктор сказал, что решил поступить в медицинский.
— Что ж, дело, — сказал, — врачебная профессия — самая благородная профессия на свете.
А мама внезапно расстроилась, сказала, смущаясь:
— Мне так хотелось, чтобы твое имя часто-часто появлялось в газетах, в журналах…
— А мне уже и не хочется, — сказал Виктор и поймал себя на том, что ни капельки не притворяется, так оно и есть на самом деле, все отошло, отгорело, облетело, словно отживший лист, и, уже трезвыми глазами перечитывая свои стихи, он понял: слабо, вторично, подражательно. Очень и очень слабо.
Он так и сказал Асе, которая поправлялась и здоровела не по дням, а буквально по часам:
— Теперь я вижу, что журналиста из меня никогда не получилось бы!
— А я не вижу, — возразила Ася, она, как и мама, мечтала видеть его имя почаще на страницах прессы. — У нас тьма-тьмущая поэтов, журналистов и писателей, очень плохих, и что же? Все они процветают, каждый считает себя гением.
— Пусть их, — сказал Виктор, — пусть их процветают, а я не желаю такого вот процветания.
Снова поймал себя на том, что говорит совершенно искренно, и не мог не порадоваться этому. Как хорошо все-таки, что сумел побороть самого себя, что охолонился вовремя, до того хорошо…
Ася подумала немного и спросила:
— Но ведь нужны же для равновесия и плохие журналисты? Разве не так? Например, кругом все очень хорошие писатели, тогда некого выбрать, а так, например, этот хороший, этот еще лучше, а этот самый лучший, а вот тот плохой, тот еще хуже.
— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Виктор.
— Что нужны всякие журналисты, — ответила Ася.
— Одним словом, — сказал он, — я передумал. Хочу быть врачом, вроде нашего Никодимыча…
Имя Никодимыча пользовалось в их семье непререкаемым авторитетом и уважением. Виктор почувствовал, он убедил Асю. Маленькая — и все же победа.
Только мама еще долго не хотела смириться. Он уже был студентом 1-го курса мединститута, а она нет-нет да говорила, невольно вздыхая:
— На днях раскрыла журнал (она называла один из самых в нашей стране популярных ежемесячников), и вдруг показалось, Виктор Вершилов, честное слово…
— Тося, не увлекайся, — замечал отец, — не выдавай желаемое за действительное, тем более что это самое желаемое — сущая фантастика, а человек должен всегда реально и здраво подходить к любым явлениям жизни, к любым обстоятельствам…
— Ладно, Ипполит Ипполитыч, пусть будет по-твоему, — говорила мама, с легкой руки Виктора она тоже звала отца Ипполитом Ипполитычем, а он никогда не обижался.
Он был на редкость легкого характера, не умел дуться, обижаться, затаить злобу…
И порой сам первый любил посмеяться над самим собой, над своими слабостями и немногими недостатками…
…Так как же, удалась или не удалась жизнь? Внешне вроде бы все пристойно: он врач, удачно защитился и, как теперь принято выражаться, остепенился, стал кандидатом. Любит свою работу, не мыслит себе жизни без нее, даже странно, что некогда даже и в мыслях не было стать врачом.
У него две дочки, обе ему очень дороги, как же иначе? Правда, у жены сложный, трудный характер, но как бы там ни было, теперь уже не начнешь жизнь заново.
Во всяком случае, он старается оставаться самим собой, не лукавит, не врет, не пытается хитрить, изворачиваться, ловчить. И он горд этим всем, так же, как и отец. Да и как не гордиться?
Так вот: игра, что называется, сыграна. И все-таки — что же? Удалась или не удалась жизнь?
Он даже засмеялся тихонько. Неужели невозможно ответить?
Отец ждал, что он скажет. А он так ничего не ответил.
«Чего бы тебе хотелось? — спросил себя Вершилов. — Скажи по совести, чего?»
— Не знаю, — медленно проговорил он. — Ничего я не знаю.
На следующее утро, уезжая в электричке в Москву, на работу, Вершилов решил:
«Не задаваться никакими проблемами, не терзаться проклятыми вопросами. Считать, что жизнь удалась. И точка. И если отец снова спросит, ответить: разумеется, удалась».
Но отец больше не спросил о том, как считает сын, удалась ли жизнь. Еще немало случалось между ними различных бесед, но об этом разговора уже не было. Никогда, вплоть до последнего часа отца…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Сережа, сын Зои Ярославны, позвонил ей, сказал по телефону:
— У меня новость.
— Хорошая или плохая? — спросила она.
— Как кому покажется. Мне, например, нравится.
— А мне понравится?
— Понятия не имею, — сказал он, — приеду к тебе через час, тогда поговорим.
Он был точен, обладал, как говорила Зоя Ярославна, чувством времени. Явился минута в минуту, ровно через час, еще стоя на пороге, сказал:
— Можешь меня поздравить, еду на Байкал со строительным отрядом.
— Поздравляю, — сказала Зоя Ярославна, хотя в душе была отнюдь не в восторге. — И надолго?
— До конца каникул.
— Выходит, совсем не отдохнешь?
— Зато привезу кучу денег, куплю тебе что-нибудь такое-этакое… — Он покрутил пальцами в воздухе. — Завлекательно-оригинальное.
Она улыбнулась.
— Очень мне нужны твои подарки.
— А что, разве не нужны?
— Лучше бы отдохнул как следует, не забудь, впереди десятый класс, самая ответственная пора…
— Ну и что с этого? — спросил Сережа. — В общем, ты как хочешь, а я еду!
