Это был декабрь сорок первого, памятный всем нам декабрь…
ВЕТЕРАНЫ
Один раз в году они встречаются железно, пятого декабря, вечером; обычно собираются у Лошакова, смуглолицего, сердитого на вид старика. Впрочем, только на вид: на самом деле Лошаков — человек добрый, всегда готовый услужить любому, кто бы он ни был.
Лошаков вот уже несколько лет вдовеет. Дети его разъехались по разным городам: сын в Ставрополе, дочь за Полярным кругом вместе с мужем, геологом. Живет Лошаков совершенно один в старинном доме, в двух просторных, почти без мебели комнатах.
Приходят к Лошакову вот уже несколько лет все одни и те же: Коскос, Сочинитель и Петро Великий. Все уже старые, всем под семьдесят, а Коскосу даже семьдесят один, все вместе ушли на фронт в одно и то же время, без малого сорок два года тому назад. В миру их зовут обычно: Коскоса — Константином Константиновичем, Сочинителя — Василием Прохоровичем, а Петро Великого — Ростиславом Петровичем. Сам Лошаков никакого прозвища не имеет, имя у него чудное — Варфоломей, отчество — Феоктистович, должно быть, потому его все зовут только лишь по фамилии.
Гости раздеваются в прихожей, входят в комнату, садятся за стол. На столе — без клеенки, без скатерти — стоят алюминиевые кружки, бутылка водки, черный хлеб, нарезанный толстыми ломтями. В жестяной банке — соль, рядом — очищенные, разрезанные надвое луковицы. Электричество не горит, вместо электрической лампочки — на столе орудийный патрон, в патроне свеча.
— Со свиданьицем, — начинает Сочинитель, старый балагур, смешливый, словно пятиклассница. — Стало быть, вздрогнем, ребята…
— Будет тебе, — сурово обрывает его Петро Великий, огромного роста, совершенно седой, но все еще красивый, темноглазый, зубы до сих пор целехонькие, один в один. — Или позабыл, что за день нынче?
— Никто не забыл, не думай, — примирительно говорит Коскос, маленький, узкоплечий, издали его свободно можно принять за подростка, но вблизи видно, как изрезали годы его костистое, слегка желтоватое лицо.
Лошаков молча наливает каждому в кружку немного водки, берет кусок хлеба, истово солит его, сверху кладет половинку луковицы. Глядя на Лошакова, все собравшиеся делают то же самое, берут по ломтю хлеба, посыпают солью, кладут сверху лук. И молча, не чокаясь, выпивают. Потом ставят кружки на стол, дном кверху. И свеча освещает старые, исклеванные жизнью, прожитыми годами, заботами и немногими радостями лица.
В этот день был убит их комбат майор Багрецов — вечером пятого декабря сорок четвертого года под Кенигсбергом. С той поры все те, кто уцелел, поклялись: пока будут живы, отмечать этот день, вспоминать о комбате, о тех, кого уже больше никогда не придется увидеть, о прошлых днях, которые минули давным-давно.
За окном живет шумная московская улица, а здесь тишина царит, слабо горит свеча, щедро исходя мгновенно стынущим стеариновым жиром.
Первым, как и всегда, начинает Лошаков:
— Вчерашний день я Ирочке звонил… Можете поздравить, уже бабкой стала.
Ирочка — дочь командира. Когда он погиб, друзья дали друг другу слово помнить о его семье и чем можно помогать. Семья была небольшая — жена Валя и дочка Ирочка.
— Даже не верится, — басит Петро Великий, — наша Ирочка — и нате вам…
— А я ждал, — возражает Сочинитель, — я еще на той неделе звонил Ирочке, а она говорит: «Дядя Вася, у меня дел по самое горлышко, дочка вот-вот родит…»
— Интересно, как назовут? — размышляет вслух Сочинитель. — Хорошо бы Антоном в честь деда.
— Вот бы сейчас наш комбат поглядел, порадовался вместе с дочкой, — задумчиво произносит Коскос. — Наверно, глазам бы своим не поверил.
— Всему свое время, — философски замечает Лошаков и тут же, невольно поддавшись настроению, говорит, вздыхая: — А ведь мог бы пожить, свободно мог…
— Еще как мог, — соглашается Петро Великий, — мы же вот, к примеру, дожили, а он почему не дожил бы? Ведь он был мой ровесник…
Им повезло — они москвичи, живут, в общем-то, не очень далеко друг от друга. Каждый раз, собираясь у Лошакова, первым делом вспоминают о комбате, о прошлых днях.
Тогда, когда это случилось, решено было: Вале ничего не писать, а рассказать лично, как оно все было. Поехал Лошаков, он в ту пору как раз из госпиталя вышел, дали ему неделю отпуска, и он отправился домой, в Москву. Но прежде чем явиться домой, пришел к Вале. Никто из них ее не видел, знали только, какая она. На фото, которое хранил комбат, она казалась обыкновенной, скорее даже невзрачной: простенькое, круглощекое лицо, полуоткрытые губы, глаза слегка улыбаются. Она открыла ему дверь, и Лошаков подивился, какая же она красивая в жизни: белокурая, карие яркие глаза. Только глянула на Лошакова и сразу же:
— Вы от Антона? Да?
— Да, — сказал Лошаков.
Он прошел вслед за нею в комнату, узенькую, с книжным шкафом, диваном, детской кроваткой и обеденным столом, боком протиснулся к столу и сел.
— Ну, давайте, — торопила Валя. — Расскажите, как он там? Здоров? Где он сейчас? Последнее письмо мы получили еще месяц тому назад, нет, точно скажу, недели три, да, ровно три недели тому назад…
Он все молчал, не зная, что ответить, потом спросил:
— Ирочка дома?
Валя улыбнулась:
— Вы про Ирочку тоже знаете? Дома Ирочка, где же ей быть? Спит вон…
Лошаков вспомнил о своих ребятах: то-то, наверное, заждались его, как же они обрадуются, когда свидятся с ним…
А Валя между тем все продолжала спрашивать:
— Как он, скажите? Не ранило его? Он писал, что все у него хорошо, что скоро дома будет. Как думаете, правда скоро?
Он низко опустил голову, боясь встретиться с нею взглядом.
Выручила Ирочка. Проснувшись, она некоторое время рассматривала Лошакова, потом спросила:
— Где же папка?.. Куда ты его спрятал?
Слова она произносила так же, как отец, отрывисто, слегка картавя: казалось, у нее во рту легко перекатывается круглый шарик. Лошаков молча погладил ее по недлинным шелковистым волосам.
— Ложись, дочка, — сказала Валя, чуть отвернувшись от Ирочки, словно бы ей было тяжело глядеть на нее. — Слышишь, пора спать…
— Хорошо, — согласилась Ирочка, характером она, должно быть, тоже удалась в отца, покладистого и добродушного от природы. Покорно легла, светлые волосы разметались по подушке, а в глазах сна ни капельки. — Когда папка приедет?
Лошаков нагнулся над кроваткой:
— Скоро, Ирочка. А теперь спи, слышишь, что мама сказала?
Валя посмотрела на Лошакова, и вдруг ей все стало ясно. Резко побледнела, так, что карие глаза ее внезапно показались совершенно черными, без малейшего просвета.
— Когда?.. — всего лишь и спросила.
И он решился, рассказал о том, как это все случилось. Было тихо в комнате, только слышалось сонное, ровное дыхание Ирочки…
Он ушел, но еще долго стоял на улице, глядя на окно, в котором горел огонь лампы. И хотя Лошакова ждали дома, хотя сам всю дорогу не чаял, когда-то свидится со своими, он все медлил, вглядываясь в окно, будто ждал какого-то условного знака.
…В тот декабрьский вечер было необычно, не по-зимнему тепло, таял снег, лужи глянцевито поблескивали при свете луны. Комбат вышел из КП, споткнулся, угодил прямехонько в лужу.
— Вот незадача, — чертыхнулся, — только-только сапоги надраил как следует.
«Охота была драить, — подумал Лошаков, который шел рядом с ним. — Кто здесь увидит?»
Но вслух ничего не сказал. А комбат обернулся к нему, спросил:
— Ты где живешь? Кажется, где-то под Москвой?
— Точно, в Куровской, это недалеко, по Казанке.
— Знаю, выходит, мы с тобой земляки.
— А вы где живете, товарищ майор?
— В Филях. Я там родился, там и живу всю жизнь… Вчера мне Валя моя снилась. Будто подходит ко мне, спрашивает: когда же ты придешь? Я же совсем заждалась. Я ей говорю: теперь уже скоро, война вот-вот кончится…
— Ваш сон к скорой встрече, — убежденно произнес Лошаков, отроду не веривший в сны и приметы.
