— Женись! Сколько можно холостяком гулять? Скоро тридцать, а там уже и сороковка не за горами.
— А там и полсотни, — в тон ей говорил Сева. — И все сто недалеко…
Рена после упрекала мать:
— Зачем ты уговариваешь его жениться? А если он не хочет?
— Как это так — не хочет? — удивлялась мать. — Пора бы хотеть.
Она была не злой, но ума и такта ей явно не хватало.
Рена не любила с нею спорить: свои руки не подложишь, своего ума не добавишь, пусть ее думает как хочет.
Незадолго до Нового года Рена попросила мать пойти в ГУМ, купить для Севы куклу.
— Только чтобы была красивая, — попросила Рена. — Выбери самую красивую.
Ирина Петровна купила куклу на свой вкус — золотоволосую, с полуоткрытым ртом, глаза карие, ресницы лежат на щеках, белая шея с ямочкой посередине.
Сева сказал:
— Что за прелесть!
Но Рене подумалось, что кукла ему не очень по душе, та, первая, нравилась куда больше. Просто, чтобы не огорчать ее, Рену, он хвалит эту куклу.
Впрочем, не в кукле счастье, совсем не в кукле…
Сева, как и многие таксисты, работал через день. Рена любила Севины выходные, когда они оставались вдвоем, друг с другом. Вернее, не вдвоем, а втроем — вместе С Цыганом; Ирина Петровна работала в фирме «Заря», с утра уходила ухаживать за больными.
И вот Сева с Реной одни, никто им не мешает, никому до них нет дела.
И тогда начиналась игра, та самая, о которой знали лишь они двое, и больше никто, увлекательная, обольстительная, одинаково отрадная для них обоих.
Он садился возле ее кресла на низенькую скамеечку.
— Наука идет вперед огромными шагами, — говорил он. — В один прекрасный день мы тебе достанем такое лекарство, от которого ты встанешь и пойдешь на своих на двоих. Веришь?
— Верю, — говорила Рена.
— Вот тогда мы поедем с тобой вдвоем на моем мотоцикле, я впереди, за рулем, ты будешь сзади за меня руками держаться. Как, усидишь?
— Еще как!
— То-то! Теперь валяй, выбирай, куда поедем…
Каждый раз они выбирали различные маршруты. То решали поездить по Рязанщине, вдоволь надышаться ясным воздухом рязанских лугов и березовых рощ, то задумывали отправиться к Черному морю, или на озеро Байкал, или еще куда-нибудь…
Сева заливался соловьем, откуда только слова брались.
— Представь себе, — говорил, — сидишь ты сзади, у тебя за плечами рюкзак, у меня рюкзак, там всякие хурды-мурды, котелки, сковородки, спальные мешки, продукты, и мчимся мы с тобой вдоль берега Волги, только камешки встречные в лицо…
— А мы очки специальные наденем, — говорила Рена.
— Согласен, пусть очки. Ну так вот, едем мы с тобой, утро над Волгой…
— Солнце еще не встало…
— Да, конечно, еще рано, только-только ночь растаяла и роса кругом…
— Птицы спят…
— Нет уж, прости-подвинься, птицы не спят, они, милая моя, знаешь, когда просыпаются?
— Знаю, — вздыхала Рена, потому что обычно просыпалась на рассвете и лежала без сна, прислушиваясь к нарастающим звукам на улице.
Первыми начинали щебетать птицы, потом уже слышалось гудение мотора машины, завозившей хлеб в соседнюю булочную, потом принималась скрести тротуар метла дворника.
— Так, значит, — продолжал Сева, — остановимся мы с тобой где-нибудь под деревом, глянем вокруг, а река розовая…
— От солнца?
— Конечно, от солнца. От чего же еще? И представь себе — по розовой реке белая баржа плывет, а на веревке белье матросское под солнцем сохнет, ветер треплет белье, а баржа все плывет себе да плывет…
Сева мог говорить часами, и Рена не уставала слушать его. И только тогда, когда приходила домой Ирина Петровна, Сева замолкал. Игра кончалась. Начинались обычные будни.
Ирина Петровна шумно шагала из комнаты в коридор и обратно, расставляла на столе чашки, вносила горячий чайник, жаловалась на несносных своих пациентов, включала телевизор, выбегала к коммунальному телефону, оттуда слышался зычный ее голос:
— Вы только послушайте, что я вам скажу…
Сева и Рена, усмехаясь, переглядывались, словно заговорщики.
— Ладно, — говорила Рена, — в следующий раз доскажешь.
— Послезавтра, — соглашался Сева. — А теперь пойду поброжу с Цыганом.
Прицеплял поводок к ошейнику Цыгана и уходил с ним побродить по окрестным переулкам — Скатертному, Столовому, Чашникову, Хлебному.
И Рена прислушивалась, когда снова хлопнет дверь и Сева с Цыганом вернутся домой.
Иной раз Рена расспрашивала Севу о свадьбах. В день он, случалось, возил пять, а то и семь-восемь брачующихся, из дома — во Дворец бракосочетаний, оттуда — обратно домой или в ресторан.
— Выкладывай, — командовала Рена. — Какая невеста была самая хорошенькая?
— Ни одной, — отвечал Сева. — Все мымры, как на подбор.
— Этого не может быть, — возражала Рена. — Хотя бы одна была ничего?
Однако Сева упрямо стоял на своем:
— Даю слово, одна хуже другой.
Конечно, то была чистой воды неправда. Попадались невесты до того красивые — обалдеть можно. Иные даже снились ему порой… Особенно одна грузинка, он запомнил ее имя — Элисо, имя это удивительно подходило к ней, вся золотисто-смуглая, каштановые волосы, огромные глаза, неожиданно синие, и такая тонкая в поясе, кажется, двумя пальцами схватишь…
Само собой, все невесты выглядели, в общем, неплохо, одеты к лицу, в белых платьях, ясное дело, волнуются и от этого кажутся еще симпатичнее.
Всё так, кто же спорит?
Но Рене он не хотел говорить. Ни за что! Талдычил свое:
«Одна невеста хуже другой».
Ведь какая бы Рена ни была терпеливая, независтливая, а и ей может стать обидно, ведь для нее все это навсегда недоступно: и белое платье, и свадебная машина, и жених рядом.
А Рена все равно не верила:
— Не может быть, чтобы все, как одна, уродки!
— Может, — настаивал Сева. — Глаза бы мои на них не глядели!
За два дня до Нового года Сева вернулся со смены, сказал, дуя на красные ладони:
— Мороз нынче знаменитый, давненько такого не было.
Цыган подпрыгнул, положил обе лапы на Севины плечи.
— Все понятно, — сказал Сева. — А ну, давай свое ярмо…
Цыган ринулся в угол, где на гвоздике висел его поводок, сдернул поводок вниз и, держа его в зубах, снова подбежал к Севе.
— Приходи поскорей! — крикнула вслед Рена.
— Слушаюсь и повинуюсь! — ответил Сева.
Рена повернула свое кресло, глянула в окно. Кружились безостановочно снежинки, тяжелые декабрьские облака медленно проплывали в небе.
«Через два дня Новый год, — подумала Рена. — Самый веселый праздник».
Еще тогда, когда Рена была маленькая, любимой книгой был «Пиквикский клуб» Диккенса. По сей день она перечитывала описание святок и рождества в доме толстяка Уордля, друга мистера Пиквика. Как вкусно было читать про жаркий огонь в камине, в то время как за окном завывает вьюга и шумит ветер! Рена представляла себе ярко освещенный свечами зал, в ту пору же еще не было электричества, но герои Диккенса превосходно справлялись и без электричества, и вот зал, освещенный множеством свечей, под потолком пучки остролиста и омелы, кругом танцы, веселье, музыка…
Рена знала, новогодний праздник не пройдет мимо нее.
Она догадывалась, Сева уже припас елку, наверно, прячет ее у кого-то из соседей. Но она не спросит ни о чем, сделает вид, что не подозревает, существует ли вообще эта самая елка или нет. И еще наверняка ее ждет подарок от Севы, что-то, что должно ей понравиться.
А что может ей понравиться? В сущности, нет ничего, чего бы ей очень хотелось. Кроме, конечно, одного — опять стать здоровой! Совершенно здоровой! Только пусть Сева не знает об этом, пусть думает, что она беспечальна, неуязвима, что ей хотя бы в какой-то степени хорошо.
Впрочем, он этого не думает. Не может так думать. Разве он не понимает, что ей тяжко? Что она никогда не сумеет привыкнуть? Из года в год, изо дня в день сиднем сидеть в этом кресле на протяжении долгих лет, кто бы еще мог выдержать?
