— Ты уезжаешь? — спросила я. — К маме?

Ляля кивнула.

— Почему ты так решила? — спросил Юра.

— Я ей нужна. Она совсем одна теперь. Ее муж бросил, ушел к какой-то костюмерше из их театра.

— Вот оно что, — протянул Юра.

— Она уже тогда, когда приезжала, сказала тебе, что разошлась с мужем? — спросила я.

— Да, уже тогда, только просила не говорить никому. Может быть, надеялась, что помирится с ним.

— Так, так, — сказал Юра.

— Она совсем одна, пойми, — сказала Ляля. — У нее больное сердце, и никого нет рядом, и она такая одинокая.

— Так возьми ее сюда.

— Я уже думала, но это невозможно. Дедушке будет очень тяжело. Мама трудный человек, и я не могу заставить дедушку взять маму. Он не откажет, ради меня согласится, но он с нею не уживется.

— Тогда не уезжай, оставайся здесь, — сказал Юра.

— Нельзя, — сказала Ляля. — Сейчас я очень нужна маме.

Я спросила:

— Думаешь, ты дедушке не нужна?

Мне вспомнилось лицо Алексея Кирилловича, когда он говорил о Ляле, и снова послышался его голос:

«Боюсь умереть…»

Эти два слова, произнесенные спокойным, даже будничным тоном, поразили меня тогда своей обнаженной горькой сущностью, неприкрашенной правдой. Он знал, чего ему следует бояться, и справедливо страшился уйти, оставив Лялю незащищенной.

Ляля не ответила мне, наклонилась, потрепала Редьку за уши. Потом подняла голову, сказала:

— И он мне нужен, но я не могу иначе. Сейчас я для мамы нужнее всех.

Она собиралась ехать сразу после окончания школы.

— Даже не желает остаться на выпускной вечер, — сказал дед.

Он резко изменился за это время, похудел, весь как-то ссохся.

Он уже не уговаривал ее, понял — все будет бесполезно. Только однажды не выдержал, сказал в сердцах:

— Стоит ли тебе жертвовать своей жизнью для кого-то?

— Дедушка, — остановила его Ляля, — подумай, о чем ты говоришь! Разве для мамы что-то делать — это для кого-то?

И он замолчал, нахмурился.

А она вдруг испугалась, что обидела его, подошла к нему, прижалась щекой к его щеке:

— Дедушка, не сердись, слышишь?

— Я не сержусь, Ляля.

— Дай честное слово.

— Даю.

— Нет, самое честное-расчестное!

— Честное-расчестное!

— Повтори за мной: честное-расчестное, что не сердишься на меня!

— Честное-расчестное, не сержусь на тебя!

Это была их давняя игра. Ляля могла переспрашивать сколько угодно, а дед столько же отвечать и клясться: честное-расчестное слово!

И мне казалось, обоим одинаково нравится эта игра, и старому и малому.

Мы провожали ее втроем — дед, Юра и я.

Юра сказал:

— Хоть напиши когда-нибудь, слышишь?

— Слышу, — ответила Ляля.

Алексей Кириллович произнес с горечью:

— Внучка окончила школу, а я даже не догадался хотя бы что-нибудь подарить ей.

— И превосходно сделали, — сказала я. — Вы же ее знаете: что бы вы ей ни подарили, все равно подарит кому-нибудь, кто попросит.

Ляля засмеялась:

— И то верно.

Я спросила:

— Когда ты приедешь?

— Осенью. В сентябре или в октябре.

— Или в январе, — продолжил Юра.

Она не ответила, глянула на деда. Подошла, обняла за шею, прижалась к его плечу.

— Дедушка, я приеду, честное слово, осенью я приеду обратно, к тебе…

Он улыбнулся:

— Честное-расчестное?

— Честное-расчестное, самое пречестное-прерасчестное.

— Очень хорошо, — сказал он.

— Дедушка, — сказала Ляля, — очень тебя прошу, не надо так широко улыбаться, тебе не идет.

— Разве? — удивился дед.

По Лялиным щекам катились слезы одна за другой, словно стремились догнать друг друга. Я боялась, что она не выдержит, разревется в голос.

Но она пересилила себя, сказала:

— Дедушка, ты не забывай: с Редькой надо непременно гулять на ночь, слышишь?

— А я не знаю, что ли? — спросил дед.

— Нет, просто напоминаю тебе, с нею надо обязательно гулять на ночь, когда бы ты ни ложился спать.

Ляля взяла меня за руку:

— Тетя Ася, дайте слово, что вы на меня не рассердитесь.

— Даю. А за что я должна на тебя рассердиться?

— Честное-пречестное, что не рассердитесь?

— Вот именно, честное-пречестное. Так за что же я должна на тебя рассердиться?

Лялины светлые глаза просительно смотрели на меня.

— Вы иногда, ну не часто, ну пусть хотя бы в выходной, берите Жульку Колотыринскую, погуляйте с нею подольше, ладно?

— Нечего подлизываться, не купишь, — отрезала я.

— Я не подлизываюсь, просто говорю то, что есть. Дедушка, — сказала она. — Я сейчас подумала о Редьке. Ты ей на обратном пути купи ливерную колбасу, она ее так любит.

— Я тоже люблю ливерную колбасу, — сказал Юра.

— Но ты не будешь плакать, а Редька будет.

— Почему это я не буду плакать? — удивился Юра. — Вот такими слезами, с горошину величиной, весом в пятьдесят граммов каждая!

— Да ну тебя, я же не шучу! Ты понимаешь, Редька будет очень сильно скучать по мне.

— Я тоже буду сильно скучать, — сказал Юра.

— Правда? — переспросила Ляля. Серьезно, почти хмуро посмотрела на него, потом перевела взгляд на деда. Светлые глаза ее потемнели.

Мне казалось, сейчас она в полной мере все как есть осознала: что-то будет с дедом, когда она уедет, как-то он перенесет эту разлуку?

Когда Ляля уже стояла на площадке вагона, примчался Петька Симагин. Стоя рядом со мной, сказал, снизу вверх глядя на Лялю:

— Когда ты приедешь, я, наверно, уже в другой школе учиться буду.

— Почему в другой? — удивилась Ляля.

— Меня выгонят, поняла?

— Поняла. А почему выгонят?

— Потому. Я без тебя все равно ни в одной школе учиться не буду. Так и знай!

Петька обернулся и увидел Юру. Нахмурился, надул губы; должно быть, и в самом деле давняя вражда, как и старая любовь, не забывается, не проходит бесследно.

И вдруг Петька подошел к Юре, протянул ему руку. Сказал, глядя в сторону:

— Привет.

Юра ответил:

— Привет.

Если бы я не боялась обидеть Петьку, я бы непременно сказала:

«Общая беда объединила и примирила обоих».

Но я, разумеется, не сказала ни слова.

Потом Петька по очереди поздоровался со мной и с Алексеем Кирилловичем.

— Петя, — строго сказала Ляля, — надо учиться, стараться хорошо учиться, а здесь ли я или не здесь, это, уж поверь, все равно.

— Нет, — сказал Петька, — не все равно.

В эту минуту он вдруг показался мне выросшим, почти взрослым…

Молча, пристально вглядывался он в Лялю, потом отвернулся, побежал обратно, к вокзалу.

Юра сказал:

— Если хочешь, я буду вместо тебя заниматься с ним.

— Нет, не хочу, — сказала Ляля. — У тебя ничего не получится.

— Почему ты считаешь, что у меня ничего не получится?

— У тебя не хватит терпения, — ответила Ляля.

Вздохнула, покачала головой. Должно быть, неосознанно подражала кому-то из старых школьных учителей. «Нет, — подумала я, — как хотите, а все-таки в Ляле сильны гены матери, актрисы…» Раньше я не замечала ничего, но, с тех пор как появилась Лялина мать, мне стало бросаться в глаза их сходство, может быть, не всегда четкое, но все-таки неоспоримое. Ляля, как и мать, тоже любила подражать, невольно копировать кого-то, кто нравился ей.

Алексей Кириллович посмотрел на часы:

— Осталось без малого четыре минуты.

— Всего-навсего? — спросила Ляля. — Четыре минуты?..

— Уже три с половиной, — сказал Юра.

— Пиши, дедушка, — сказала Ляля. — Слышишь? Два раза в неделю непременно пиши!

— Хорошо, — сказал он. — Ты тоже пиши.

— Конечно. И ты, Юра, пиши!

— Я буду письма в стихах писать.

— Ничего, я не боюсь, выдержу!

— А вдруг не выдержишь? — начал было Юра, хотел еще что-то добавить, но тут вагон медленно тронулся.

Рослая проводница в синем берете вынырнула из-за Ляли, встала впереди нее.