— У тебя семья, дети, — внушала ей Лидия Ивановна, — а я одна, как шпуля сломанная. Мне в коммуналке, бывало, казалось, что я тоже не одна, кругом живут все свои, семейные.
— Ну, знаете, — возмущалась Зина, — сравнили!..
А Лидии Ивановне даже домой не хотелось идти. Еще едучи с фабрики в троллейбусе, представляла себе темные окна своей квартиры, где никто ее не ждет, где во всех углах прочно засела тишина, и она медлила, обманывая себя, неторопливо шагала к дому, мечтая хотя бы ненадолго встретить кого-то из прежних соседей, поговорить о чем-либо, чтобы еще ненамного отдалить тот миг, когда она вставит ключ в скважину входной двери.
Иногда в свободные дни, когда, казалось, тишина была особенно плотной, непробиваемой, она отправлялась в центр, к Кукольному театру Образцова. Терпеливо стояла, выжидая, когда стукнет двенадцать часов.
Вместе с нею обычно собиралось много народа, как дети, так и взрослые, тоже стояли, ждали положенного часа. И наконец сбывались их ожидания! Медленно поворачивался золотой петушок, загорались цветные фонарики, мартышка била в литавры, вспыхивали красноватым огнем глаза ослика, лукаво щерилась узенькая мордочка лисы. На всю Садовую раздавалось зычно, весело: «Ку-ка-ре-ку!»
Лидия Ивановна представляла себе, что, должно быть, во всех окрестных домах люди слышат петушиный крик и проверяют по нему часы.
Вспомнилось, когда-то в юности ездила она почти каждое лето к бабушке, в далекое северное село со смешным названием Маечки. Вечерами бежала вместе с девчонками к станции встретить проезжавший мимо скорый Москва — Архангельск. Станция была такая маленькая, что поезда дальнего следования не останавливались на ней. Москва — Архангельск проходил каждый вечер, ровно в девять часов одиннадцать минут, и в окрестных деревнях, заслышав гудок паровоза, проверяли по нему часы.
А она стояла на станции с подружками, ждала, когда покажется вдалеке темная, все нарастающая полоса, обретая по мере своего приближения ясность и выпуклость очертаний. И вот уже длинный, мягко вихляющийся состав мгновенно, стремительно проносится вперед, обдав резкой, упруго бившей в лицо струей воздуха, сверкая рядом освещенных окон, словно чья-то недоступная, неведомая жизнь, которая издали кажется праздничной, необычной…
Девчонки говорили:
— Ты, Лидка, счастливая, живешь в большом городе.
Все, как одна, говорили на «о», и она ловила себя на том, что невольно начинает подражать им, тоже говорит на «о».
Лидия Ивановна вспоминала о давно минувшем времени, и подчас ей думалось, откуда-то из далекого далека, вровень с нею мчится длинный, ярко освещенный поезд, мчится и обгоняет, обдав на миг чужим теплом, чужой незаемной радостью.
На Международный женский день Зина Вершилова собрала гостей.
Само собой, была позвана и Лидия Ивановна.
Сидели за овальным, щедро уставленным различными закусками столом, говорили все вместе, в одно и то же время. Гул стоял в комнате, откуда вынесли и кровать, и шифоньер, и трюмо с тумбочкой, чтобы гостям было попросторней.
Зина подавала на стол всё новые блюда — с пирогами, с холодцом, с заливной рыбой, — кулинарка была отменная, гости ели все охотно, не уставали хвалить Зинино мастерство, а ее муж, щупленький, белокурый, с острым, чутким носиком, довольно потирал ладони.
— Какова у меня жена? — спрашивал. — Что скажете?
И щурил сладкие темно-коричневые, похожие на изюм глаза в смуглых веках с такими длинными ресницами, что девушке впору, но никак не мужику средних лет невзрачной наружности.
Лидия Ивановна поглядывала на него, отмечая про себя его скользящий взгляд, суетливость, нервный, без причины смех.
«И что в нем Зина нашла? — думала. — Чем он ей глянулся?»
Должно быть, не одна она так думала. И толстуха Сергованцева, мотальщица, работавшая на фабрике с незапамятных времен, шепнула Лидии Ивановне:
— А ведь, как я погляжу, вовсе они не пара…
— Ну, почему же? — вяло возразила Лидия Ивановна. Не хотелось говорить неправду, но не могла она оставить Зину незащищенной. — Чем уж он такой плохой?
Сергованцева слегка откинула голову назад, будто старалась получше разглядеть Лидию Ивановну.
— Нечего душой кривить, милка моя, — протянула. — Сама, что ли, не видишь?
…Однажды, тому уже семь лет, пришла к Лидии Ивановне Зина посоветоваться, стоит ли выходить замуж. Сидела, перебирая пальцами снятую с головы косынку, синюю, с розовой каймой, время от времени поднимала на Лидию Ивановну глаза.
— Как быть, тетя Лида?
— А ты любишь его? — спросила Лидия Ивановна.
— Не знаю, — ответила Зина. — Сама не пойму.
— Тогда погоди еще, дождись, пока любовь придет.
Зина спросила:
— А вдруг никогда не будет любви? Разве не может такого быть?
— Может, — согласилась Лидия Ивановна. — Только я бы на твоем месте никогда не вышла за того, кого не люблю.
— Да не то чтобы не люблю, — задумчиво произнесла Зина. — Он хороший, он меня любит, может быть, я еще полюблю его, как думаете?
— Не знаю, что тебе и сказать, — промолвила Лидия Ивановна.
— Все-таки нехорошо одной, — продолжала Зина. — Как-никак мне уже двадцать семь, все говорят, пора семьей обзавестись, а не то опоздаю.
— Тебе бы только слушать всех! — проворчала Лидия Ивановна. — Можно и без семьи жить.
Зина глянула на нее, быстро отвела глаза в сторону. Видно, только успела сообразить, кому она все это говорит.
Но Лидию Ивановну нелегко было смутить. И самую что ни на есть горькую правду прежде всего привыкла самой себе высказать.
— Мне на двадцать пять лет больше, чем тебе, до сих пор семьей не обзавелась и уже никогда, думаю, не обзаведусь. Думаешь, мне от этого так уж плохо?
Зина накинула косынку на голову, голубые яркие глаза ее словно бы налились густым синим цветом. Слегка улыбнулась, блеснув ровными зубами.
Ничего не сказала, только глянула, только улыбнулась, и все. Но Лидия Ивановна поняла, не верит ей Зина, и справедливо не верит, потому что хотя и не привычна лгать Лидия Ивановна, а как там ни говори, солгала. Нет, плохо одной, уж так плохо, но разве виновата она в судьбе своей, в том, что все так случилось?
Обе они как бы сразу, в один момент, разгадали мысли друг друга, и обеим стало не по себе. Зина заторопилась уйти, Лидия Ивановна не пыталась ее удерживать.
На свадьбу к Зине Лидия Ивановна не пошла, сказалась больной; она вообще не любила ходить на свадьбы. Когда Зина, отгуляв положенные молодоженам три дня, явилась на фабрику, Лидия Ивановна сняла со своей шеи и надела на Зину медальон, подарок бабушки северного села Маечки — на серебряной тонкой цепочке позолоченная подкова с бирюзовым камешком посредине.
— Это тебе, Зина, на счастье, — сказала.
Так же вот некогда сказала Лидии Ивановне бабка, отдав медальон. Да не суждено было сбыться ее словам.
Спустя год Зина родила дочку, через два года сына. Отец Зины к тому времени умер, мать перешла жить к ней, нянчила внучат, вела хозяйство. А Зина постепенно набирала высоту, возглавила движение прядильщиц за овладение четырьмя профессиями, потом стала бригадиром лучшей бригады, выбрали ее в фабком, в депутаты райсовета.
Муж ее по-прежнему работал в какой-то архитектурной мастерской с хитрым названием, не то Мостранспроектстрой, не то Гипромоспромпрокат, был вроде чертежника, а может быть, еще кем-то. Злые языки говорили: чего-то там по хозяйственной части, третьим помощником младшего заместителя. Но как бы там ни было, Зина его не бросала, жила с ним как будто бы дружно, однако его никто не уважал, и все называли его не по имени, а просто «Зинин муж».
Заведующая прядильным цехом Ангелина Исаевна Провоторова, статная, русоволосая, с темными сросшимися бровями и огненным цветом лица, слегка захмелев, крикнула через весь стол:
— Ну и хозяйка ты, Зина! Второй такой не сыскать! Муж у тебя самый счастливый, оторвал себе сокровище и в ус не дует! — повернулась к Зининому мужу, подмигнула ему веселым карим глазом.
