Минут двадцать мы шли, смотрю – сникает Настенька, поняла ошибку. Оглянулась на меня растерянно, а впереди, меж сосен, вода до горизонта.

- Давай дойдём, посмотрим, - говорю. - Красиво там.

Кивнула, улыбнулась робко. Поднялись мы с ней на скалу, а вид – красота… И струя воды такая чистая показалась, как раз нам для дела нужная.

- Ты видишь?! Видишь?! - Настя мне на воду показывает.

- Бери её, - отвечаю, - за ней шли.

Кивнула она, забрала чистое в ладанку. А солнце всё ниже, возвращаться по скалам, да и до лагеря ещё от развилки минут двадцать.

- Пойдём обратно, - говорю, - пока не стемнело.

Развернулась она, снова впереди меня пошла. Да и встала вдруг посреди тропы, отвернулась к камням.

- Что случилось? – спрашиваю. Испугался даже: ушиблась, по скалам прыгая, или потеряла что?

- Извини, - отвечает так тихо, - что я дура.

Стою, опешил, совсем понять ничего не могу.

- В смысле? – переспрашиваю.

А она вздохнула так, на камни смотрит.

- Что я нас не на ту тропу завела…

Тьфу ты, я уж думал, серьёзное что… А самому на душе тепло: какая бы другая стала так извиняться?

- Не переживай, - отвечаю, - это лешак нас кружит. Только сам себя обманул: хотел нас вглубь завести, а сам на чистую воду вывел. Пойдём, пока не стемнело. А лешака слушать не будем больше. За мной иди, я выведу. Мне пути и тропы открыты.

Она оглянулась, заулыбалась робко, прошла два шага и снова так тихо, чтобы слёзы в голосе не выдать:

- Спасибо тебе…

- За что? – удивился совсем.

- Что понимаешь и на меня не сердишься.

И пошла себе. А я стою, и аж в глазах защипало от обиды: сколько же она перетерпела незаслуженного, что простое понимание душу рвёт?! Что ж люди за звери такие, совсем друг друга понимать и слышать разучились…

Ладно, спустились со скал, а лешак тут как тут:

- Как вам ягодки, угодил ли? Не желаете ли ещё?

Посмотрел я на Настю вздрогнувшую, и взъярило меня.

- Ах ты, пень трухлявый, деревяшка гнилая! Решил над нами шутки шутить?! Не понял, бес, с кем дело имеешь! Так я мигом объясню! В доску тебя сортирную, половую с дыркой, пень неотесанный! И сидеть там, пока не поумнеешь!

Колданул я, лешака мигом по назначению впечатало - и пикнуть не успел, а Настя только ахнула и руками всплеснула: результат ей тоже виден.

- За что ты его? – спрашивает.

- За хамство и глупость, - отвечаю. – Я его предупреждал, и ты тоже. Его позвали дело делать, а он гадить начал. Вот пусть и сидит, где заслужил. Не понимает по-хорошему, пусть дерьмо огребает.

Пошли мы дальше, я иду, тропу нужную вижу ясно – путать некому больше, а встал на развилке: нехорошим потянуло да поманило. Тревожное, опасное. Кровью пахнет. И Настя моя встала рядом, хмурится. Переглянулись мы с ней.

- Пойдём, посмотрим, - говорю. – Не нравится мне там. Близко от лагеря слишком.

Кивнула она, и пошли мы. Недалеко оказалось, метров десять от тропки нашей. Ложбинка на взгорке, а в ней холмик могильный и сосна сухая, тонкая рядом, вместо креста.

- Он просит освободить, - Настенька ближе подошла.

А я стою, как волк ощерился, адреналин кипит – на восставшего смотрю. Роста метра два, руки длинные, когтистые, сам преотвратный, чисто в фильмах ужасов показывать. Всем упырям упырь. Кроме силы и жратвы ничего не признает. Дикий, одно слово.

Даже с местным кладбищенским не сравнить. Тот тоже сильный, а интеллигентный, воспитанный, опрятный, нас увидел – поздороваться вышел, узнать – не провинился ли в чём. А в чём его винить? Меру знает, больше дозволенного не ест, за порядком в посёлке и вокруг следит, чтобы нечисть волю не взяла. Все бы такими были – поговорить приятно.

А этот зверь почти.

- Проклятый он, - говорю. – И крепко проклят, за дело. Убийца он, по прихоти убивал и много убивал. Дети и женщины на счету его. Здесь укрыться хотел, да нашли и казнили его. На чистой земле оставили, думали, лежать будет, не дёрнется никуда. А он упырём стал. Жрёт, до кого дотянется. А чтобы дотянуться – жертвы подманивает.

- Он говорит, что раскаялся, - Настя ко мне обернулась, в глазах и сомнение, и просьба.

- Убить бы его по-хорошему, - отвечаю. – Калёным железом. Да сжечь тут всё, вычистить. Только у меня оружия подходящего нет. И костер устроить не дадут.

- Отпущу я его, - губу закусила, нахмурилась. – Не надо, чтобы он тут был.

Я плечами пожал: что упырю возле нашего лагеря не место – с этим согласен. А чтобы отпустить - ей по своему ведомству видней моего бывает, может, и впрямь заслужил.

- Отпускай, - говорю, – если нужным считаешь. Уйдёт, куда положено, и хорошо.

Кивнула она, упырь башкой закивал – уйду, мол, только отвяжите.

Стала Настя его отвязывать, я курю, стою – упырю дым не нравится, рычит тихо, недовольно, а не дёргается: три привязки оказалось. Да и не смеет на двоих: силы соизмеряет. Один я бы к нему без подготовки и не сунулся даже, это не своя мелочь кладбищенская – он тут сто лет с гаком отъедался, всю окрестную нечисть разогнал, хоть и привязан. Настю он ещё опасается, а во мне только жрачку видит – зенки голодом посверкивают да слюна капает. Того упыря, которого я по кладбищу дома гонял, сожрал бы и не поперхнулся.

- С одним условием отпускаем, - придержал я Настю жестом последнюю привязку снимать. – Уходишь, куда тебе положено. Иначе – пеняй на себя. Прибьём к чертям.

- Запомнил? - Настя брови строго свела.

Рыкнул утробно-согласно, сняла Настя последнюю привязку, и вроде как исчез он. Пошли мы обратно, а чую – тут, скотина. Обмануть пытается. На Настю посмотрел – тоже неспокойная.

- Думаешь, зря отпустили? – спрашивает.

Я плечами пожал, закурил ещё, на тропинку вышел. Отпустили теперь, чего жалеть. В лесу смеркается уже, туман подниматься начал, самое то для упырьей охоты. Прошли ещё метров десять, чую – идёт за нами, меж сосен прячется.

- За нами идёт, сука, - говорю. - Нас боится и не показывается, а в лагерь притащится, когда все спать лягут. Если нажрётся, силы наберёт – без нормального оружия хрен завалим.

- Думаешь, пугнуть стоит? – спрашивает.

Я снова плечами пожал, обернулись мы, так и есть: из-за сосен выглядывает, скалится, рычит, что пёс голодный. Пока я соображал, чем его пугнуть, он и вовсе обнаглел: на тропу вышел и тащится себе не спеша, спокойненько, труп ходячий. Разозлился я, меч перехватил поудобней.

- Ах ты, сука охамевшая, - говорю, - сразу тебя прибить надо было!

Рубанул по нему, поперёк развалил. Упал упырь, я только обрадоваться успел, а он тушу свою на руках приподнял и пополз, кишки по траве потащил.

- Остановить его можешь? – Настя спрашивает.

Примерился я, метнул в него меч, а он его отвёл, падла, и хрипло так смеётся: что, съел, мол? Будь у меня настоящий меч или посох по уму сделанный – прибил бы урода этого не раздумывая. А так только границу по веточке отведённой поставил.

- Мочить его, гада, надо, а нечем, - досадую, а у самого адреналин в крови гуляет. Только с голыми руками на такого – глупо и бесполезно.

А упырь тем временем часть свою отрубленную подобрал, на место приладил, прирастил, снова встал. Живучий, поганец. Но и за меч отведённый перейти не может - не пускаю я его.

- Зажги-ка огонь, - Настя мне говорит. Сама серьёзная, тоже колдовать собралась. Я зажигалку достал, чиркнул, веточку с травой запалил типа факела. Засмеялся упырь снова, ветер поднял, задул. И второй раз тоже. Сильный, гад. На третий я зажигалку оставил гореть, так он кремень вышиб. Даже сигарету мне затушил, сука. Стоит, довольный: мол, хрена с два что вы мне сделаете…

Растерялся я немного: чем мочить гада? Эх, надо было его прибить, пока привязан был…

- А ну-ка пригнись, Джастер, - Настя мне так властно. А голос силой налился, глубоким стал. Я не пригнулся – присел. И вовремя: у неё за спиной воздух сгустился, крылья тёмные развернулись. И сама она изменилась: выше стала, грозная… Руки в стороны широко развела, крылья расправила, а в лицо я и смотреть не стал: покровительницу свою призывает, нечего мне в это соваться. На упыря взгляд перевёл, смотрю – замер он, тоже неладное почуял, а Настя надо мной вдруг как крикнет особенно, да в ладоши – хлоп!