– Итак, Чарли...

– Итак, Чарли, – тихо повторила она в ожидании продолжения, которое неминуемо должно было последовать.

– Ты дала клятву принять .участие в моей борьбе. Но в какой борьбе? Как она ведется? Где? Я уже объяснил тебе, во имя чего мы боремся, объяснил тактику; я сказал: мы верим и потому действуем. Я сказал, что террор – это театр и что порой надо потянуть мир за уши, чтобы он услышал голос справедливости.

Чарли беспокойно заерзала.

– Несколько раз в своих письмах, в наших долгих беседах я обещал дать тебе возможность принять участие в наших действиях. Но я не спешил. Я медлил. До сегодняшнего дня. Быть может, я тебе не доверяю. А может быть. полюбил тебя так, что не хочу выдвигать на передовую. Истинной причины ты не знаешь, а потому иной раз обижаешься на меня. О чем свидетельствуют твои письма.

Письма, вспомнила она, опять эти письма.

– Каким же образом ты на практике становишься одним из моих маленьких бойцов? Это нам и предстоит обсудить сегодня. Здесь. На той самой постели, на которой ты сидишь. В последнюю ночь нашего медового месяца в Греции. Возможно, это вообще наша последняя ночь, потому что ты никогда не знаешь, суждено ли тебе снова увидеть меня.

Он повернулся к ней – не спеша. Такое было впечатление, что он взнуздал свое тело так же, как и голос.

– Ты часто плачешь, – продолжал он. – По-моему, ты и сегодня плачешь. Обнимая меня. Обещая всегда быть моей. Так? Ты плачешь, а я говорю: "Пора!" Завтра тебе будет дан шанс проявить себя. Завтра утром ты выполнишь клятву, которую дала, поцеловав пистолет великого Халиля. Я приказываю тебе, я прошу тебя, – неторопливо, чуть ли не величественно он вернулся к окну, – пересечь на "мерседесе" югославскую границу, взять курс на север и ехать в Австрию. Там у тебя примут машину. Поедешь одна. Сумеешь? Отвечай!

Казалось, она не испытывала ничего – старалась держаться, как он, не выказывая никаких чувств. Ни страха, ни чувства опасности, ни удивления – она выключилась, словно захлопнула дверь. "Вот ты и в деле, Чарли, – думала она. – Должна вести машину. Ты уезжаешь". Она смотрела на него, стиснув зубы, как смотрела на людей, которым лгала.

– Ну... что же ты ему ответишь? – чуть насмешливо спросил он. И повторил: – Поедешь одна. Расстояние, знаешь ли, немалое. Восемьсот миль по Югославии – это не так просто для первого задания. Что ты на это скажешь?

– А что меня там ждет? – спросила она.

Умышленно или нет, но он решил сделать вид, будто не понял ее.

– Деньги. За дебют в театре жизни. Все, что обещал тебе Марти. – Она не могла прочесть его мысли, как, возможно, не мог прочесть их и он сам. Он говорил резко, с оттенком осуждения.

– Я спрашиваю: какой груз ждет меня в "мерседесе"?

Прошло целых три минуты, прежде чем он снова заговорил – теперь уже назидательным тоном:

– Какое имеет значение, что в машине? Может, военное донесение. Документы. Ты что, считаешь, что с первого же дня должна быть посвящена во все тайны нашей великой борьбы? – Пауза, но Чарли молчала. – Поведешь ты машину или нет? Это сейчас главное.

Она хотела слышать не ответ Мишеля. А ответ его, Иосифа.

– А почему он сам не поведет машину?

– Чарли, ты же новобранец, ты не имеешь права задавать вопросы. Естественно, если ты боишься... – Кто он сейчас? Она чувствовала, что маска спадает, но не знала которая. – Если вдруг ты начнешь подозревать – в рамках легенды, – что этот человек... несмотря на все его восхищение тобой, все заверения в вечной любви и его обаяние... пытается использовать тебя в личных целях... – Ей снова показалось, что он теряет почву под ногами. Хочется ли ей так думать или же можно предположить, что некое чувство незаметно вползло в него в полутьме, – чувство, которое он предпочел бы не впускать в себя? – Я хочу только сказать, что на этой стадии, – голос его снова окреп, – если пелена почему-то спадет с твоих глаз или тебе изменит мужество, ты. естественно, должна сказать "нет".

– Я задала тебе вопрос. Почему ты сам не хочешь вести машину – ты, Мишель?

Он быстро отвернулся к окну, чтобы, как почудилось Чарли, многое в себе подавить, прежде чем ответить.

– Мишель говорит тебе только это, – начал он с вынужденной терпеливостью. – Что бы ни было в машине... – А из окна ему виден был "мерседес", стоявший на площади под охраной "фольксвагена". – ...Это крайне необходимо для нашей великой борьбы, но в то же время очень опасно. Если водителя задержат в любой точке этого восьмисотмильного пути, везет ли он подрывную литературу или какой-либо другой материал, например какие-то обращения, – улики будут изобличающими. И ничто – ни нажим по дипломатическим каналам, ни первоклассные адвокаты – не спасет его от весьма тяжких последствий. Так что если тебя заботит собственная шкура, ты должна это учесть. – И добавил голосом, совсем не похожим на голос Мишеля: – У тебя ведь своя жизнь, Чарли. Ты – это не мы.

Именно это отсутствие твердости в его тоне – пусть еле заметное – придало ей решимости, которой она до сих пор при нем не чувствовала.

– Я спросила, почему он сам не поведет машину. И все еще жду ответа.

– Чарли! – Он снова вошел в роль, быть может даже чуть пережимая. – Я палестинский активист. Я известен как борец за наше правое дело. Я разъезжаю с чужим паспортом, что может быть в любую минуту обнаружено. А ты – англичанка, привлекательная, остроумная, обаятельная, на тебя нет досье в полиции, – естественно, ты вне опасности. Теперь-то уж тебе все ясно!

– Ты же только что сказал, что это опасно.

– Чепуха. Мишель уверяет тебя, что никакой опасности нет. Для него, пожалуй, есть. Для тебя – никакой. "Сделай это ради меня, – говорю я. – Сделай, и тебе будет чем гордиться. Сделай это во имя нашей любви и ради революции. Сделай ради всего того, в чем мы поклялись друг другу. Сделай ради моего великого брата. Разве клятва для тебя ничего не значит? Неужели ты по-западному лицемерила, когда называла себя революционеркой?" – Он снова помолчал. – Сделай это, иначе твоя жизнь станет еще более пустой, чем в ту пору, когда я подцепил тебя на пляже.