В детстве, когда мне было шесть-семь лет, я не понимал, почему частенько над крышей центрального хаммама нашего района (а хаммам действительно находился в центре района) из узкой трубы с непонятным для меня набалдашником выходила мощная струя пара, издавая пронзительный гудок, как у паровоза. Когда в очередной раз после такого гудка мои родители собирались в баню, в ответ на мой вопрос: «Почему баня свистит?» отец мне терпеливо объяснял, что это она таких чумазых, как я, приглашает обязательно помыться, хотя бы один раз в неделю.

Мне нравилось ходить в баню с отцом. Это было лучше, чем мыться в корыте дома, где мама беспощадно терла меня до крови колючим мешочком. И мама изредка прибегала к моим услугам, когда мыла голову гатыком1. Я лил ей на макушку теплую воду из ковшика. У мамы были длинные густые волосы, черные с проседью. Мне было интересно, почему, несмотря на довольно молодой возраст, у мамы седина. Когда я был младше, особого значения этому не придавал. И не спрашивал маму об этом. Честно говоря, мама с нами была строга, и я боялся ее крутого нрава.

А с отцом, наоборот, мы дружили: он был очень добрым, мягким человеком. И как-то вечером, когда я был в седьмом или в восьмом классе, точно не помню, я помогал отцу чинить наши ботинки. Как всегда, приставал к нему с разными вопросами о войне. Когда мы были в бане, я видел глубокие шрамы на его бедре, следы осколочного ранения. Отец очень не любил вспоминать про войну, всегда отвечал нехотя. Но мне нравилось говорить с ним: он был хорошим рассказчиком и сам умел слушать. Ну и задал я ему вопрос, почему мама такая молодая, но волосы у нее с проседью. Может, она такой родилась? Отец ничего не ответил, подняв голову, посмотрел на небольшое окно.

Вечерело. На юге быстро темнеет. Отставив в сторону наши видавшие виды истоптанные ботинки, положив молоточек и длинную подставку с плоской загнутой лапкой в небольшой ящик, отец попросил меня отнести инструменты на веранду, а сам, сняв передник, вышел за мной следом.

Обычно после школы я приглядывал за скотиной на пастбище, а в тот день меня заменил наш сосед. И он пригнал живность, когда совсем стемнело. Пока мы управлялись в загоне, прошел час. Отец, посмотрев на одну из овечек с большим пузом, сказал:

– Окотиться должна – перед сном надо будет навестить. А то родит, другие овцы малыша могут затоптать.

Поселок хлоппункта, где мы жили, состоял из четырех одноэтажных домов. В каждом доме жили четыре семьи, в которых трудоспособные взрослые работали на хлоппункте. В занимаемой нами половине дома нашими соседями были пожилая женщина тетя Зейнаб и двое ее взрослых сыновей. Старший – худощавый, высокого роста, был бухгалтером в конторе хлоппункта. Младший работал где-то в районном центре. А сама тетя Зейнаб трудилась весовщицей на хлоппункте. Они жили очень тихо и обособленно. Около года назад переехали к нам якобы из Басаргечара, где тетя Зейнаб работала в табачном пункте. Нелюдимость этого семейства объясняли скромностью. У нас с тетей Зейнаб была общая веранда. И входные двери в наши квартиры располагались совсем близко.

В нашем поселке почти каждая семья имела напротив своего дома сарай с загоном, где держали скотину. А у тети Зейнаб даже кур не было, не то что овечек или коз. Тем более сарая с загоном. Чуть дальше за сараями проходила железная дорога, которая была проложена еще на заре советской власти. Правда, она уже не функционировала. На путях стояла полуразграбленная кукушка2 – место наших забавных детских игр. Да и сами железнодорожные пути напротив наших домов местами были разобраны. Но дальше, где начинались инжирные сады и тутовники совхоза «Питомник», железная дорога была в рабочем состоянии. Мы там иногда видели на путях дрезины с людьми. А что было за тутовником дальше, за буйной рекой, куда уходила железная дорога, мы не знали.

Я стоял около загона, ожидая, когда отец выдоит овец.

– Вы скоро там? – крикнула мама с веранды.

Я не успел ответить. Вдруг из темноты на веранде резко появилась тетя Зейнаб. Видимо, она откуда-то прибежала. Я издалека заметил, как мама от неожиданности вздрогнула. А та, не обращая на маму никакого внимания, быстро зашла к себе, закрылась.

– Чего стоишь, на-ка, держи, – отец, протянув мне ведерко с молоком, начал загонять овечек из загона в стайку.

Через несколько минут раздался крик, и я чуть ведро не уронил.

– Мама, открой!.. Пожалуйста, мама!.. – прибежавший за Зейнаб младший сын пытался открыть дверь квартиры, но не мог. Видимо, тетя Зейнаб закрылась изнутри.

– Мамочка-а-а! Откро-о-о-й!

Мы с отцом застыли как вкопанные, не понимая, в чем дело.

– Чего он так орет? Домой не пускают, что ли?.. Во дела!.. – сказал отец, перешагнув через арык, и направился к дому.

И я осторожно, чтобы не пролить молоко, поплелся за ним.

Бедный парень все уговаривал свою мать открыть дверь. Уже из соседских веранд начали выглядывать. Чтобы не мешать парню решать свои проблемы, отец, забрав у меня ведро, поставил его через перила на веранду, а сам, достав сигарету, закурил. Парень, оглянувшись на нас, закричал:

– Ради бога, помогите открыть эту дверь!

Не успели мы с отцом среагировать на просьбу парня, как в проеме открывшейся двери возник огромный крутящийся вокруг своей оси факел.

– Мама-а-а-а!.. – дикий крик отозвался в ночной тиши эхом из близлежащих ущелий и лесов.

Тетя Зейнаб горела с треском, как костер! Не растерявшись, отец запрыгнул на веранду. Быстро сняв с себя телогрейку, он начал укутывать тетю Зейнаб и крикнул появившейся маме:

– Тащи одеяло!

Через несколько минут с помощью прибежавших соседей тетю Зейнаб потушили. А спустя некоторое время, сидя на полу, не обращая внимания на висящие на ней еще тлеющие лохмотья, на сгоревшую с одеждой кожу, она все бессвязно твердила:

– Правильно сделала!.. Не сама, так они бы!.. Правильно сделала!

Вокруг стоял стойкий запах гари, жира и еще чего-то. Вскоре приехавшая скорая увезла тетю Зейнаб с сыном. Все собравшиеся были в шоке. Я благодарил бога за то, что моя сестра, старше меня на несколько лет, была не с нами. Она жила в Сумгаите у дяди, училась в техникуме. И благо, что не видела эту трагедию!

Стояла гнетущая тишина. А чуть погодя все сразу заголосили. Вдруг из-за поворота, где обрывалась железная дорога, прорезая темноту светом мощных фар, появилась милицейская машина. Я в то время не разбирался в марках автомобилей, на дверце было написано: «Милиция». Из машины выпрыгнули два-три милиционера в форме. Увидев в свете фар собравшихся, подошли ближе, поздоровались. Стоявшие перед нашей верандой расступились, как бы давая понять милиции, где произошла эта трагедия. Видимо, старший по чину милиционер, поднимаясь на веранду, начал, приседая, молча рассматривать валяющиеся обгоревшие тряпки, кое-где почерневший пол. После, открыв притворенную дверь, позвал стоявшего рядом товарища следовать за ним и зашел в квартиру. Когда уже оба вышли из нее, старший спросил:

– Ну, рассказывайте, кто ее поджег?

– Как это кто? Сама! – дружно возмутились собравшиеся.

– Ладно, ладно! Разберемся.

Увидев прислонившуюся к нашей закрытой двери маму, старший спросил:

– Вы соседка пострадавшей? Что вы видели?

Отец шагнул вперед, пальцем показывая на нашу дверь, резко сказал:

– Здесь мы живем. Я видел все! – и, показав на ступеньки веранды, продолжил: – Мы с сыном стояли здесь, только подошли из сарая. Овечек доили, короче, управлялись со скотиной. Мы еще у загона стояли, увидели, как младший сын соседки, стоя вот здесь, у двери, пытается ее открыть. Но, видимо, дверь изнутри была заперта, и он кричал, чтоб она, ну, его мать, открыла ему. Он долго дергал ручку и уговаривал мать открыть. А когда мы подошли, он попросил нас помочь ему открыть или сломать дверь. Но мы не успели… Дверь открылась, а там такой костер!