Воздух чистый.
И нет того характерного запаха, который бывает у домов старых и одиноких.
Пол… паркет? Из темного дуба? Такой не в каждом столичном особняке увидишь. Странно, что не разобрали на нужды города.
– Он хорошо сохранился. – Матушка провела пальцами по стене – изнутри дом был облицован мрамором.
– А то… Были тут… желающие, но дело такое… – Османов поглядел на коллегу и вздохнул тяжко-тяжко. – Вы призраков не боитесь?
– Призраков? – Матушка шла, разглядывая картины, что висели на стенах.
И вновь – ни пыли, ни паутины.
Убирались?
Или… артефакты? Они существовали, конечно, но были весьма дороги. Слуг держать выходило куда дешевле. Да и почему их не забрали? Не знали? Не поняли?
– Родственнички пытались вывезти кое-что, – Османов оперся на колонну, – но один вон на лестнице шею свернул. Другой уснул и не проснулся. Нет, все-то чисто. Мы смотрели. Пошел слух о призраке… потом еще был случай, когда нашли одного рыбачка в саду-то. Мертвым.
– Чудесное место, – сказала матушка. – Может, здесь гостиница имеется?
– Имеется. Но вам она не по вкусу будет, – Зима подошла к лестнице, что брала начало меж двух крылатых фигур, – там рыбаки ночуют, когда сезон. Или еще какой люд попроще. А дело не в призраке. Страж.
Бекшеев обернулся.
– Полагаете?
– Знаю, – ее ноздри дрогнули, а глаза окрасились желтизной, – запах уж больно характерный. Я такой прежде встречала.
– Но здесь…
– Дом и вправду старый. Страж, думаю, тоже. Может, даже из тех, которые с домом и делали. – И на пол посмотрела.
Бекшеев тоже посмотрел. Нет. Глупость. Страшные детские сказки, что кто-то так просто может взять и закопать человека под камнем, чтобы «стояло на века». Это… суеверия.
Изжитые.
Забытые.
И главное, что магии в этом чудовищном действии нет ни на грош. А страж – это магия. Бекшеев даже головой потряс, забывши про боль. А она взяла и напомнила, плеснув огнем на затылок.
– Я тут, если что, съеду. – Бывший штурмовик вне тесноты салона казался воистину огромным, и это нервировало. – Домик-то мой тоже от градоправителя. Служебное жилье, стало быть. Он невелик. Но если вдруг, то занимайте. Пару деньков всего погодить. А тут оно безопасно. Я сам ночевал.
– И я, – добавила Зима.
– Вот… и весь наш отдел в полном составе. Если ложечки серебряные не красть или другое чего, то оно вполне безопасно.
Красть серебряные ложечки Бекшеев точно не собирался.
– Благодарю, – сказал он, чувствуя, как боль накатывает волна за волной.
Вот тебе и плата за то, что позволил себе расслабиться.
– Я тут скажу… ну, градоправителю, хотя он сам знает. И в таверну пошлю кого. Вы ж без кухарки приехали. А готовить надо. Там неплохо кормят, если не побрезгуете.
– С-спасибо.
У Зимы ледяные глаза. Сине-серые, и взгляд тяжелый, пронизывающий. А желтизны – по краешку, если не вглядываться особо, то и не заметишь.
Хорошо.
Глава 4. Сила
«И как говорят свидетели, г-н Озельский проявляет особое внимание к некой мещанке Ю., которую с ним не единожды видели и порой даже без сопровождения, что для особы благородной было бы недопустимо, но средь людей обыкновенных нравы попроще. Некоторые приближенные к эксцентричному миллионщику особы даже берутся утверждать, что г-н Озельский столь увлекся, что собирается сделать предложение. И тем самым опечалить многих прекрасных достойных юных особ. Но мы слухам не верим и надеемся, что весьма скоро костер страсти утихнет и наступит закономерное прозрение».
«Петербургский сплетникъ»
Я заговорила у конторы.
– Иди домой, – сказала Медведю, который был мрачен и зол, причем снова большей частью злился на себя, будто бы и вправду был виновен.
– Дела…
– Да брось, какие дела. Отчеты? Ты их уже и написал, и переписал, и по папочкам разложил. А чего не разложил, то и хрен с ним. – Я вытащила из кармана жестянку с карамельками. – Хочешь?
– Все одно…
– Слушай, ну не полезет он сегодня на участок. Рожи, что ли, не видел? Скрутило его, причем похлеще, чем тебя.
Медведь насторожился.
– Что… видела?
– Да не то чтобы видела, скорее уж почуяла. – Пусть даже я не способна больше удержать след, но это не значит, что нюх мне вовсе отшибло. – Болен он. И серьезно. Таким вот тянет… знаешь, неправильным. Как… – выдавить из себя это слово я не смогла, но Медведь понял.
Кивнул. И задумался.
– Ему за сорок чуть. Стало быть, воевал.
Все воевали. И матушка его, которая прячет изуродованную руку в лайковых перчатках. И не думаю, что дело только в мизинце. Шрамы, они даже у целителей остаются. Хотя целители и научились их прятать.
– Ну, он взрослый, – я хлопнула Медведя по плечу, – сам о себе подумает. А ты… давай домой. Вон в трактир загляни. И к Сомову, пусть и вправду отправит кого из прислуги с багажом разобраться. – Медведь смотрел хмуро, будто подозревая меня в чем-то. – Ниночку порадуешь. Она же ж… если и вправду завтра уезжает, то волнуется небось. А ты тут. Будто мы дети какие, пару часов без пригляду не проживем. – Ниночка – это всегда аргумент, и Медведь чуть качнулся. Я же добавила: – Давай. Иди. Вещи помоги собрать. Сопли утри.
– У нее нет соплей.
– Это пока. А чемоданы начнет паковать, появятся. И вообще, не нервируй беременную жену! Тебе еще ведь к этой Бекшеевой являться. И лучше бы, к слову, с Ниночкой. Пусть и ее глянет.
– Как-то… неудобно.
– Дурак ты, – я дотянулась и постучала по выпуклому лбу, – таким и помрешь. Я не лучше. Оно, может, и не по правилам, но поверь, такими случаями не разбрасываются. Да и Бекшеева против не будет.
– Думаешь?
Знаю.
Эти руки… я уже видела, если не такие, то похожие. Тех, кому пальцы ломали, долго, с наслаждением, тех, кого резали на куски, а потом бросали, оставляли подыхать.
Она не сдохла.
И… и если так, то тоже потянется к жизни. Мы все к ней тянемся. А что может быть притягательней беременной женщины? Даже для меня.
– Хорошо. – Он потер шею. Медведь тоже понимал, пусть и сказать не умел. Но он наш. А стало быть, все правильно. – Только… не трогай этого мальчишку.
– И не собиралась.
– Тьма!
– Честно. Не буду. Я вообще на Северный Плес хотела. Яжинский опять письмо прислал, что нежить у них там.
– Да какая там…
– Вот съезжу. А то не знаешь, если не явлюсь, то завтра сам Яжинский заявится. С челобитной градоправителю.
Старик Яжинский характер имел такой, что и градоправитель старался с ним лишний раз не связываться. А я что? Я как-то вот умела слушать. И слушала. Да и вовсе… может, на баньку попаду, а если и нет, то посидим вдвоем на старом камне. Накатим по стопке травяной настоечки. И разойдемся, потому как нет на Дальнем нечисти.
Нет, не было и не будет.
– Машину я заберу.
– Одна?
– Не знаю пока. Если кто в конторе будет, то и прихвачу. Заодно уж поставлю в известность. Ты же ж еще…
Медведь покачал головой. Стало быть, и вправду про отставку помалкивал.
Трус несчастный.
Хотя… я бы на его месте, наверное, тоже не решилась бы сказать. Не сразу.
– Вот завтра и объявишь. – Я хлопнула его по плечу и забралась в салон, в котором еще витал едва уловимый аромат духов Бекшеевой.
Про одно соврала: не стала я заезжать в контору.
Никого-то видеть не хотелось. Совсем никого.
Я вдавила педаль газа, и «Студебеккер», рявкнув, прибавил ходу. Мимо пронеслась улочка, даже край нашего дома, поседевшего за зиму, виден был. Кольнула совесть: опять я Софью бросила.
Но от совести отмахнулась.
Не бросила.
К ней сегодня вроде клиент собирался. И еще письма были, которые пришли. Наверняка опять первым классом, и, стало быть, будет до ночи разбирать, раскладывать, дополняя чудесный пасьянс из женихов и невест.
Все мы и вправду тянемся к жизни. Те, у кого выходит.
