Печь растопили.

И Отуля, мать Янки, накрывала. Была она с той стороны границы, желтокожая и плосколицая, с черным, жестким, что проволока, волосом да узкими глазами. Поговаривали, что сыновья Яжинского не брезговали разным промыслом.

И старыми обычаями.

Но когда это было?

Давно.

Еще до меня. И даже до войны. А теперь вот женщина, по документам Ольга Олеговна Яжинская, прочно вросла в местную жизнь. Была она сильна и послушна, за то и ценилась. А что трое дочек, так… случается. Дочки у нее тоже хорошие.

Особенно Янка.

Дойдет ли?

Смутное беспокойство мешало сесть за стол, пусть бы Яжинский и занял место во главе. Следом опустился притихший Осип, явно растерянный. Невестки. И внучки.

– Глеба опять? – тихо уточнила я, увидев пустой стул.

– Мерещится. Орал вчера весь день. Пришлось настойки дать.

Откуда Яжинские опий брали, я тоже знать не знаю. Не торгуют? И ладно. Здесь, на Дальнем, лишние вопросы задавать не принято.

Ели горячую крупяную кашу, щедро приправленную мясом и травами, ароматную до одури и сытную. Запивали травяным отваром, и только мне знаком особого расположения поднесли настойки.

– Спасибо. Но… пока воздержусь.

Яжинский кивнул.

Он тоже не стал пить. И, дождавшись, пока младшая из внучек – а было ей двенадцать, в последний год войны родилась – доест, поднялся.

Постелили мне на печи. И стоило забраться, как меня окутало тепло. Окутало, укрыло и… утащило.

…Я снова видела болото. Нарядную зелень. Редкие сосенки, что пробивались из мхов. Длинные гряды с седыми гривами. Оконца болотной воды.

Лай собак позади.

Треск.

Люди… люди, которые бежали к болоту и падали, вязли в топкой жиже. И все равно пытались уползти. Дальше. Прочь от кромки леса, из которой неспешно, зная, что деваться бегущим некуда, выходили люди в черной форме.

Твою мать.

Как же я ненавижу сны. Особенно те, которые почти воспоминания. И сейчас даже рыкнуть некому, чтобы сопли подобрала.

Из сна я вывалилась незадолго до рассвета.

Отуля уже возилась у печи. Я принюхалась. Блины? Блины я раньше любила. Очень даже. А теперь вот от запаха стало тошно. Но ничего, перетерплю. Я потянулась. Печь за ночь слегка остыла, но в целом под толстым одеялом из овечьих шкур было очень даже неплохо. А без одеяла зябко.

Я поежилась и сползла.

– Помочь?

Отуля покачала головой и глянула на меня, будто… ожидая?

– Я его найду. Постараюсь.

Кивок.

– Янка?

Поджатые губы. И пожатие плечами. Не вернулась? Беспокойство стало сильнее. Хорошо, если б и вправду у Софьи осталась. Оно-то разумно. Или Медведь не пустил? Он мог. Он тоже не любил, когда дети по ночам гуляют. Или случилось что.

Не думать.

Мысли тоже беду накликать способны.

Отуля перевернула сковородку, и подрумяненный желтый блин плюхнулся на выскобленную добела доску.

– Ешь. – Голос у нее тоже был низким, мужским.

Знаю, к ней сватались. Мужиков-то на Дальнем всяко больше, чем баб. Вот и ходили. И кланялись. И Яжинскому тоже. Он-то не стал бы неволить, удерживать. Ни ее, ни прочих, но ни одна из овдовевших невесток не пожелала уйти.

Так и жили.

Семьей.

Хутором.

А теперь Мишка пропал.

– Дед где?

– Пошел. Собаки волновались. – Язык Отуля знала, просто по характеру своему была неразговорчивой. – Всю ночь. Волох выл. Выпустит. Пошлет. Пусть ищут.

И рука ее коснулась золотой подвески. Тонкая цепочка, на ней дракон. Изящная штучка. Не из наших мест, но… не спрашиваю.

В местный храм Отуля заглядывает всяко почаще меня. А большего тут и не надо.

Блины вышли справными.

Рокот мотора я услышала задолго до того, как старый грузовик, числящийся за участком, перевалил через гребень. Издали он казался мелким и полз медленно, тяжко. Того и гляди развалится на ходу.

Свет фар его разгонял сумрак. А я все думала, что надо было Софье написать.

Пусть бы разложила свои карты.

И плевать, что ничего-то в них не увидит, но соврала бы, мол, жив Мишка. Заблудился… Хрень полная. Как может заблудиться человек, выросший на Дальнем? Который каждое дерево, каждый пень знает? И предчувствие становилось все поганей и поганей.

И Яжинский, стоявший рядом, думал о том же.

Хмурился.

Жевал губы. Молчал.

Грузовик остановился за чертой ограды. И дверца его распахнулась, выпуская человека, которого я вовсе не была готова видеть здесь.

Бекшеев?

Ему-то что понадобилось?

– Доброго утра, – сказал он, оглядываясь. А потом подал руку, помогая выбраться донельзя довольной Янке. Та спрыгнула легко и тут же смутилась под строгим материным взглядом. А Бекшеев продолжил: – Мне сказали, что человек пропал…

Горестный собачий вой донесся с побережья. И Яжинский закрыл глаза, а я… Тот, кто сам немного собака, понимает их.

– Нашелся. – Губы мои онемели. – Чтоб его… нашелся.

Он лежал на старой косе. Лежал навзничь, широко раскинув руки, точно желая обнять это грязное сизое, точно прокуренное небо. Он лежал, и клочья водорослей, прицепившиеся к телу, казались путами.

Выли собаки.

И старый волкодав распластался на мокрой гальке, не смея приблизиться.

Море, отползая, все же дотягивалось до мокрых Мишкиных ног. И подбиралось выше, а потом отступало, точно никак не способное решить, оставлять ли такую замечательную игрушку, или люди все же обойдутся.

Яжинский первым ступил на пляж.

– Стоять! – Громкий окрик Бекшеева заставил волкодавов заткнуться. Да и Яжинский замер. – Сначала тело осмотрим мы. Потому что…

Потому что мальчишки, выросшие на этих скалах, не падают с них. И не ныряют в зимнее море.

Потому что…

– Зима, вы бы не могли… спуститься? – просить Бекшееву явно было неловко.

Он держался рядом, но отчетливо прихрамывал. А с тростью по горам не побегаешь. Тем более если ее дома оставить.

Да и костюмчик его, из темной шерсти, не для местных красот.

Я кивнула.

Спущусь. Осмотрю. Пусть и тошно, до того тошно, что зубы сводит. И Яжинский отступает, пропуская меня вперед.

Здесь берег пологий, и море порой выносит… всякое.

Теперь вот Мишку.

Шаг.

И галька скрипит под подошвой, проседая, а ямина заполняется соленою водой. Море холодное. И чувствую холод сквозь ботинки.

Иду.

Осторожно. Стараясь, как учили, видеть. Все. Берег пуст. Если тут кто и был, то следов не оставил, а если и оставил, то прилив их вычистил. Еще пару часов вода будет отползать, а вот Мишка останется.

Как же он так.

– П-подождите! – голос Бекшеева останавливает в трех шагах от тела.

Этот упертый баран все-таки полез по тропе. А как еще назвать человека, который с трудом на ногах держится? И не держится, судя по зеленому моховому следу на брюках. Но лезет, лезет… вцепился в плечо Яжинского, а тот и рад.

– Не трогайте ничего. П-пожалуйста. Я… дайте мне минуту. Я просто должен все увидеть.

Он трет виски и закрывает глаза. А потом решительно делает шаг, вклиниваясь между мной и Мишкой.

– Кто это?

– Начальство. Новое, – говорю тихо, не сомневаясь, впрочем, что слышат нас превосходно.

Яжинский кивает. А вот начальство… Бекшеев оборачивается.

И глаза открывает.

Твою же ж…

Расплывшиеся зрачки. Радужка почти не видна. А вот по белкам проступает характерная сетка капилляров. Правда, в этой утренней мути кровь кажется черной.

Запавшие глаза.

И сосуды, выступившие на висках.