Сволочь, да. Но своя. Проверенная.

Ладно, не о том.

Я поднялась по скрипучей лестнице. Ступенек всего десяток, но у каждой свой голос. И Медведь наверняка слышит. Знает. Медведь всегда знает, когда я прихожу.

– Опять проспала? – Он сам открыл дверь и отступил, потому как иначе мне было бы не протиснуться. Каморка у него именно такая, какая и должна быть у лица столь важного. Стол вон влез. Шкаф. И сам Медведь. А это уже много. – Ладно, неважно… заходи. Как Софьюшка?

– Курить бросает.

– А… ну да… Да, и как? Хотя… – Махнул ручищей.

Медведь – он и есть Медведь. Огромный. И страшный. Для чужих. Унтер-офицер. Бывший. И не просто так, а из личного его императорского величества Михаила Романовича отряда.

– Садись куда…

Куда?

Выбор невелик. Стул колченогий да кресло с ободранной спинкой, ибо Медведь слишком честный, чтобы взятки брать, а пенсия у него вкупе с жалованьем не столь велики, чтобы хватило на этакую ерунду.

Во всяком случае, не когда у тебя молодая жена.

Появилась.

Я поморщилась и велела себе успокоиться. Появилась и появилась. И хорошо. Мне бы порадоваться, что хоть кто-то жить начал. А радости не было. Только раздражение и глухая ядовитая зависть.

Присесть я присела. А Медведь вот не спешил.

Стоял, чуть покачиваясь.

Кресло мы ему с Софкой поднесли, еще когда только-только переселились на остров и тешили себя надеждой, что уж здесь-то все будет иначе. А он принял. Попробовал бы не принять.

– Тьма, ты…

Я напряглась. Если уж Медведь не по имени обратился, то… нет, оно, конечно, можно. Я и сама-то его Медведем кличу. В мыслях. Так-то он Османов Олег Ефремович, ежели по паспорту, но Олега Ефремовича я знать не знаю, а с Медведем мы изрядно крови пролили.

Там.

В прошлом.

В прошлом, которого нет.

Не выпускайте чудовищ из шкафа.

Что за глупая фраза… и, главное, прицепилась. А Медведь смотрит так жалко, что охота затрещину отвесить.

– Говори уже, – вздыхаю, понимая, что лучше б меня и вправду уволили. – Уезжаешь?

– Софья?

Я покачала головой.

– Ты же знаешь, что она больше не видит.

– Ну да, ну да… – Он провел ладонями по голове.

Голова у него массивная и бугристая, в шрамах вся. Это когда он под осколочную огненную угодил. Чудом вытащили. И… и волосы не растут почти. На шрамах. А между ними пробиваются седою щеточкой. И оттого черепушку Медведь предпочитает брить налысо.

Не знакомых с ним людей впечатляет.

– Из-за нее, да?

– Тьма… – Он все-таки сел.

На пол.

И плевать на мундир, хотя не понятно, с чего это Медведь ныне парадный нацепил. Он форму любит примерно как я городские танцы. И нехорошее предчувствие окрепло и оформилось.

– Сердце у меня, – тихо произнес он. – Ты же знаешь… ты тогда меня вытащила… спасибо. Я и вправду помню.

Кто бы сомневался. И я помню. Хотя многое отдала бы, чтобы забыть. Хоть что-то забыть.

Не выпускайте…

В шкаф, мать вашу!

– Тогда еще целитель, ну, помнишь, говорил, что я чудом… и собирали.

По кускам. Не только его. Но ему повезло, что все куски были на месте. А целитель, мастер Зикорский, был старым въедливым козлом, который не пропускал ни одной юбки, но при этом лучше него спеца на нашем участке фронта просто-напросто не было.

– Ну и предупредил, что оно свое все равно возьмет.

Это я понимала.

– Давно?

– Да уж лет пару как. Сердце прихватывать начало. А в прошлом, помнишь, слег?

Еще бы. Я тогда испугалась до усрачки, потому что… потому что не имел он права умереть. Просто не имел, и все тут!

Не сейчас, когда войны нет!

Медведь дернул башкой.

– Оно вроде простуда. Хрень же ж. Чтоб штурмовик и с простуды. А оказалось, что тоже сказалось. Мне… посоветовали уехать.

– И какого хрена ты до сих пор тут?

Медведь виновато потупился. Ну да… как он мог бросить. Нас. Меня. Софку. Никонова вот с его безумным желанием отыскать ту самую состоятельную и молодую вдову. Молчаливого Барского, который периодически уходил в запои. Тихоню и Сапожника. Остальных тоже.

Свой отряд. Собранный вместо того, который однажды сгорел, попав под огненный осколочный.

– Ну… все не так быстро.

– Мне не рассказывай.

Хотя мог бы. И должен бы.

Только… я ведь тоже молчала бы на его месте. И Софка. И все мы. Но все равно злюсь.

– У тебя глаза желтые.

– Это ничего не значит. – Я зажмурилась. – Ты… куда собираешься?

– У Ниночки есть родня. В Крыму. Побережье… там море.

У нас здесь тоже.

Сизое и злое. Пыхающее яростью и снегом. Скалящееся ледяными клыками скал. В нем хорошо китам, не людям. И косатки частенько приходят.

– Там вроде климат мягче. Мне так сказали. Ну и если вдруг… земли прикуплю. Я вроде подсобирал. Да и старые капиталы… куда тут тратить?

Оно и верно.

– Когда уезжаешь?

– Дней через пару. – Снова вздох. И тихое: – Прости.

– Брось. – Я дотянулась и провела пальцами по голове его.

На острове нас долго считали любовниками, а многие и по сей день. Это дико злит Ниночку. И… и может, это правильно.

Уехать.

Туда, где не будет ни меня, ни Софьи. И… и остальных тоже. Изуродованных. Убогих. Давно забывших, что есть нормальная жизнь. Тогда, глядишь, у Медведя появится шанс.

– Ты напиши, ладно?

– Конечно.

– И если вдруг денег не хватит. Земля, я слыхала, на юге дорогая… тоже напиши, ладно?

– Обязательно, – соврал Медведь.

А зря. Деньги-то у меня есть. До неприличия много денег, которые в этой гребаной глуши и вправду тратить не на что. Не на пасту же для волос, пусть и патентованную.

Один хрен не спасет.

– Это еще не все.

Ну да… покойник.

Мертвец то есть. Вернусь, разберу треклятую колоду и сожгу к демонам. Пусть даже Софья обидится.

– Я рапорт еще в том месяце подал, когда… совсем тяжко стало. – Он потер грудь.

И я коснулась. Сердце в ней стучало медленно, тяжко. И стало совестно, что я не увидела, как ему тяжело.

Он и вправду похудел. Осунулся.

– Твоя Ниночка, она…

Я не смогла произнести это в слух.

– Беременная она, – сказал Медведь очень тихо, а лицо стало таким, таким… что и описать не могу.

И главное, сердце от этого счастья застучало быстрее.

– Поздравляю.

Я… я хотела быть счастливой. С ним.

И заталкивала боль поглубже. И старалась улыбаться. Очень старалась. Только Медведь знал меня получше многих.

И счастье его поблекло.

– Тогда вам поспешить надо, – я мысленно прикидывала: февраль, конечно, месяц неспокойный, но март и того хуже, – пока не начались ветра. И…

– Она отправляется завтра.

– Одна?

Я нахмурилась. Может, Ниночка меня и недолюбливала. А я недолюбливала ее, что уж тут. Но одну отправлять – это неправильно. Категорически.

– Тихоня пойдет. И Лютик. – Медведь с трудом поднялся. – А там встретят. Я отписался.

Хорошо.

– Дом?

– Гостиница. Приличная.

Не люблю гостиницы. Слишком много в них народу и очень уж разного, а потому никогда нельзя быть уверенным, кто окажется твоим соседом.

– Очень приличная. Да и Тихоня…

А еще Лютик, который, может, и похож на старого алкаша, но нож в глотку с двадцати шагов всадит. Хотя все одно не спокойнее.

– Крым далеко. И… может, вам пока погодить? Не с отъездом, нет, но…

Запнулась, понимая, что куда годить-то.

– От Лезинска теперь железная дорога идет. До Владивостока. А там уже и на корабле можно. – Корабли не люблю едва ли не больше гостиниц. – Или и дальше. Я узнавал. Ну, и целители… как скажут, так оно и будет. Я о другом хотел.

Медведь осторожно разогнулся. Ему было тесно в этом кабинетике, где единственной роскошной вещью было нефритовое пресс-папье, врученное благодарным купечеством новому полицмейстеру. Было это лет десять тому. С тех пор купечество стало менее благодарным, а полицмейстер совсем даже не новым. Но вот фиговина эта осталось.